Живое предание - Иоанн Мейендорф

Церковная история знает случаи преднамеренного использования церковным авторитетом современных ему философских терминов для выражения смысла и значения веры. Случай с никейским определением Сына Божия как Еди63

насущного Отцу является самым знаменитым, а также и наиболее характерным. Употребляя слово «Единосущный», отцы собора прибегали к термину, считавшемуся скорее подозрительным и даже осужденному на соборе в Антиохии в 268 году. Значит, смысл слов всегда зависит от контекста их употребления. Имеются другие исторические примеры того, как прежние доктринальные заявления получали новое значение, вызванное, в частности, необходимостью сохранять церковное единство. Усилия императора Юстиниана, направленные к тому, чтобы халкидонский догмат о двух природах во Христе был принят монофизитами, привели его к употреблению наряду с халкидонской формулой и более приемлемой терминологии св. Кирилла Александрийского о «единой воплощенной природе Бога–Слова». Собор 553 года, плод его усилий, может, таким образом, считаться настоящим экуменическим событием в современном смысле слова «экуменический»: переформулирование догмата не ради чего другого, но единственно ради «разделенных братьев».

Проблема исторического релятивизма относительно самого содержания христианского благовестил, следовательно, неотделима от понятий ветхого и нового, Адама и Христа, плоти и Духа. Историческая Церковь, Церковь in via (букв, «в пути», «в дороге»), неизбежно использует категории этого мира — философию, авторитет, закон.

Категории эти принадлежат падшему и еще не искупленному миру. Однако Церковь, будучи Церковью Божьей, не ограничивается этими категориями. В ней жительствует сама живая Истина. Ее миссия заключается в том, чтобы научить людей видеть то, что находится за пределами логических или философских категорий — даже тогда, когда употребление их желательно и полезно, — и жить в Боге, свободно, хотя бы в частичном опыте абсолютной Истины.

Formgeschichte[31] являет нам авторов Священного Писания как живых исторических людей в конкретной бытовой обстановке, показывает нам категории, в которых им было свойственно мыслить. Этим она очень помогает нам понимать Священное Писание. Однако она совершенно теряет цель, когда навязывает нам категории научного исследования или современную экзистенциальную философию в качестве абсолютных критериев, когда она сводится к лингвистическому анализу или считает мифом все то, что нельзя доказать физически или исторически. В таком случае она уничтожает само содержание библейского благовестил — освобождение человека от космического детерминизма, освобождение, о котором свидетельствуют пустой Гроб и Воскресение.

Использование Церковью философских, научных или юридических категорий — динамический процесс; цель его — преображение человека, его вход в Царство Небесное, а не пребывание в плену рационалистических или космических ограничений. Понятия греческой философии были приняты однажды отцами Церкви для выражения истин христианского богословия потому, что греческие категории мысли были тогда единственно понятными. Но греческая философия как таковая никогда не абсолютизировалась. При употреблении их христианами значение древних философских терминов менялось. Сохранили ли аристотелевские понятия ипостаси или природы свое полное первоначальное значение в халкидонском вероопределении? Конечно, нет. Если бы сами Аристотель и Платон прочли творения свт, Василия Великого, признали ли бы они его за своего ученика? Вряд ли. Новый христианский смысл греческих философских терминов был всецело связан с верой в Боговоплощение, в исторического Иисуса, о котором дохристианский мир не знал.

В нашу собственную эпоху духовных сдвигов и переоценки ценностей особенно полезно изучать свободное и критическое отношение к греческой философии, которое характерно для святоотеческого периода и которое включало в себя зачастую болезненный процесс различения духов и индивидуальные ошибки. Быть может, между честным христианином и основателем библейской критики Оригеном (третий век), подчинившим христианство неоплатоновскому мировоззрению, которого придерживались и он, и его современники, и Рудольфом Бультманом[32], тоже честным христианином, демифологизировавшим Новый Завет и пытавшимся согласовать его с современным экзистенциализмом, может найтись гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд. У обоих — та же цель и те же ошибки…

Заключение

Я вполне сознаю, что настоящая статья недостаточно анализирует проблему исторического релятивизма с философской и систематической точек зрения. Главная задача ее — в рассмотрении вопроса авторитета через призму истории и святоотеческого богословия.

Не может быть сомнений в том, что развитие церковного авторитета на Западе, происходившее в течение всех Средних веков и продолжавшееся в посттридентском римском католицизме[33], определялось благим намерением, а именно — защитой абсолютного значения Церкви. Неизбежной предпосылкой действий всех тех, кто внес свой вклад в это развитие, от канонистов григорианской реформы[34] до отцов Первого Ватиканского собора[35], было то, что преемственность и сила Церкви могут быть гарантированы только с помощью непогрешимого авторитета. В этом развитии западного христианства сыграло большую роль господство августиновской концепции человека как по природе своей грешного и склонного к заблуждениям: установление Богом непогрешимого авторитета было, таким образом, актом Божественного милосердия по отношению к человеку с целью предохранить его от него самого и его собственных ошибок. Это хорошо понял и изобразил Достоевский в легенде о Великом Инквизиторе.

Против такого понимания церковного авторитета на Западе восставали конциляристы с их идеей замены папства постоянным комитетом епископов — собором; Реформация в ее многообразных формах — от библейского фундаментализма до индивидуализма пятидесятников — и, наконец, в наши дни секуляризм (и христианский, и нехристианский) и многие другие антицерковные движения. Возвращаясь к А.С. Хомякову, интересно отметить, что он видит во всем этом западном развитии общий ему скептицизм; именно для того, чтобы бороться с сомнением, необходима защита внешнего авторитета — папы или Библии, и, следовательно, скепсис или сомнение всегда торжествуют, когда авторитет отсутствует[36].

Решения Второго Ватиканского собора[37], восстановившие элемент соборности в католичестве, ввели западное христианство в состояние кризиса. Движение по усилению римского авторитета, которое постоянно расширялось со времени раннего Средневековья до понтификата Пия XII включительно, было повернуто вспять папой Иоанном XXIII и его собором. Однако еще не ясно, в каком направлении и как далеко сможет пойти Римско–католическая Церковь, не отрекаясь от самого принципа, на котором основывалось се прежнее развитие, ибо принцип этот остается нерушимым в соборном постановлении «О Церкви». Римский Первосвященник остается высшим и внешним критерием церковного единства и непогрешимости. Коллегия епископов зависит от папы, а он в конечном счете не зависит от коллегии и, таким образом, остается окончательным и высшим «гарантом» церковной истины.

Если православное богословие может что–то внести в нынешний экуменический диалог, то вклад этот должен состоять в выявлении и объяснении вспомогательного характера авторитета. Не авторитет делает Церковь Церковью, а Святой Дух, действующий в ней как в Теле Христовом, реализующий сакраментальное присутствие Самого Христа среди людей и в людях. Авторитет — епископы, соборы, Священное Писание, Предание — только выражение этого присутствия. Авторитет не заменяет собою цель человеческой жизни во Христе — познавать, обретать Царство Божие и свободно жить в нем, уже явленном, но еще и грядущем как конечное завершение всего.

И это не эмоциональность, не субъективизм, не мистицизм, не индивидуализм. Как раз наоборот: личный опыт — это общение святых, составляющее Церковь и предполагающее открытость, любовь и самоотречение в рамках сакраментально–иерархической структуры, а не только интеллектуальное знание. На вопрос «Откуда я знаю?» нет иного христианского ответа, кроме: Приди и виждь.

ЧТО ТАКОЕ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР?[38]

Второй Ватиканский собор вызвал в западном христианстве большое оживление экклезиологической мысли. Бесчисленные работы, и научные и популярные, о соборном институте, его происхождении, истории и современном значении были изданы во многих странах. Но с тех пор интерес к экклезиологии, и особенно к теме соборности, уже успел утихнуть на Западе. На смену ему пришло направление, отбрасывающее все формы «институционализма»; экклезиология перестала быть популярной. Секулярные интерпретации христианства и — в более недавнее время — разнообразные формы «харизматизма» сделали экклезиологию как таковую, по–видимому, ненужной. Церковь стала рассматриваться почти как идол и во всяком случае как помеха и для признания за человеком его призвания в истории, и для непосредственного восприятия им духовных даров.