Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев

лидер крестьянской партии и бывший премьер Винценты Витос). В 1930 году за два месяца до парламентских выборов полиция арестовала несколько десятков бывших депутатов и сенаторов, около 5000 политиков местного масштаба, провела обыски у многих деятелей оппозиции; кроме того, были понижены в должности госслужащие, подозревавшиеся в нелояльности. Одновременно в ответ на террор ОУН в Галиции против чиновников и польских переселенцев полиция и армия провели «пацификацию» (усмирение) 450 украинских сел, арестовав 1739 человек и изъяв 2500 единиц огнестрельного оружия. 1143 человека из числа схваченных украинцев попали в тюрьму за антигосударственную деятельность. В 1931 году в Бресте прошел суд над одиннадцатью лидерами оппозиции по обвинению в провоцировании беспорядков и попытке переворота. Оправдали лишь одного, прочие получили сроки от года до трех лет. А спустя еще три года под впечатлением от убийства Перацкого власти создали возле Бреста, в Березе-Картузской, лагерь интернирования, куда сотнями начали отправлять противников режима – от эндеков до коммунистов и украинских националистов (любопытно, что второй комендант лагеря во время оккупации сам погиб в Аушвице)[61].

Пилсудский пришел к власти в ходе военного переворота в 1926 году, провозгласив «санацию» (оздоровление) государства, эндеки же звали к националистической революции. В 1922 году они чуть было не совершили ее, когда один из приверженцев Дмовского застрелил президента Габриэля Нарутовича. Для пилсудчиков вопрос национальной принадлежности и вероисповедания был вообще не принципиален. Целый ряд высокопоставленных офицеров и чиновников перешли в протестантизм, когда разводились с женами. Клир негодовал по этому поводу и с тем большей теплотой смотрел на эндеков, которые не только целиком поддерживали клише «поляк-католик», но и разделяли подозрительное отношение большей части духовенства к польским иудеям, видя в них источник всяческой идеологической заразы – от масонства до коммунизма.

Эндеки не уставали пенять Пилсудскому на снисходительное отношение к инородцам, религиозное лицемерие (то ли католик, то ли нет) и социалистическое прошлое. Больше всего их выводила из себя «еврейская заноза», впившаяся в тело католического народа. По мнению эндеков, вообще недопустимо было наделять иноверцев гражданскими правами. Эндеков возмущало, что кресло вице-председателя Сейма занимает главный редактор украинской газеты, Союз авторов и сценических композиторов Польши (ZAiKS) возглавляет бывший заместитель министра в петлюровском правительстве, а Профсоюзом польских литераторов руководит еврей[62]. Пилсудский вообще, на взгляд эндеков, ограничился полумерами: не допустил еврейской автономии (чего требовали сионисты), но одобрил равноправие вероисповеданий; отстоял кресы, но не преследовал бывших членов сепаратистских республик; создал государство, но не создал устойчивой политической системы, которая работала бы без него.

В чем эндеки не могли равняться с пилсудчиками, так это в культе личности своего лидера. Дмовского тоже славили как вождя и отца польской независимости (он возглавлял польскую делегацию на Версальской мирной конференции 1919 года), но куда ему было тягаться с Пилсудским, на которого работали армия и госаппарат! Восстановитель страны взирал с портретов, денежных банкнот и марок, художники писали бесчисленные картины о его жизни, ему посвящали сборники стихотворений, издавали его сочинения, его именем называли спортивные состязания, самолеты, корабли и учреждения, ему давали членство в разнообразных организациях, сорок семь городов и одна местность (Виленщина) провозгласили его своим почетным жителем. Младшие школьники учили стихи про «дедушку», который любит детей и одолеет всех врагов Родины. Считалось, что Пилсудский должен принимать решения по самым мелким вопросам жизни страны. На его именины летели поздравления со всей Польши, в этот день раздавали офицерские звания и увольняли в запас. Пропагандой культа Пилсудского активно занимались молодежные организации, созданные в противовес эндекам, – Легион молодых и Передовая стража. Когда Пилсудский скончался, Гитлер устроил в честь него поминальную мессу в Берлине (что убедило эндеков в неизменном германофильстве покойного). Гроб с телом Пилсудского поставили в Вавельском замке Кракова, среди гробов королей и великих поэтов. В 1937 году возле Кракова вознесся курган Пилсудского, для чего свозили землю с мест всех сражений Первой мировой, в которых участвовали поляки. А в 1938 году Сейм принял постановление о защите доброго имени Пилсудского, запретив отзываться о нем плохо.

Пилсудский умер 12 мая 1935 года, успев за месяц до этого увидеть принятие новой, авторитарной Конституции, в которой президент наделялся диктаторскими полномочиями (сам маршал, правда, президентом никогда не был, ограничиваясь созданным для него постом генерального инспектора вооруженных сил). Общенациональный траур по Пилсудскому крепко засел в памяти Лема. «Это было после смерти Пилсудского, вечером. Не знаю, почему именно в эту пору. Мы долго маршировали, все время в положении „смирно“, так что руки занемели от тяжелого „лебеля“ (марка винтовки. – В. В.), прижатого к самому поясу; мы шли центральными улицами, через Мариацкую площадь, где – кажется, неподалеку от памятника Мицкевичу, тогда в темноте невидимого, – одиноко стоял небольшой постамент с каменным бюстом, перевязанным черной лентой, освещенный откуда-то сверху прожектором, а мы под траурный, заполняющий, казалось, весь город, угрюмый грохот барабанов шли, изо всех сил колотя ногами по брусчатке»[63].

Один из рецензентов упрекал Лема, что в его автобиографической повести «Высокий Замок» не говорится о тяжелой жизни низших слоев населения в довоенной Польше. «Должен сказать, – комментировал Лем, – что это ярчайший идиотизм. Как ребенок из буржуазной семьи <…> я не мог знать, что существует такая вещь, как классовая борьба». Это верно, но социальное расслоение он мог наблюдать и в собственной гимназии, несколько десятков учеников которой (из четырех с половиной сотен) страдали рахитом и анемией, а школьное руководство устраивало платные танцевальные вечера, чтобы собрать деньги в помощь нуждающимся[64]. «Разумеется, мы знали, что существуют безработные, бедняки и нищие, – писал Лем, – однако только через много лет, уже в Кракове, я получил письмо от одной уже преклонного возраста женщины, в котором она писала, что, когда была девочкой, жила в нашем доме на Браеровской и с большой завистью наблюдала за мной через окно, когда в мундире с блестящими пуговицами и шапке с околышком я ежедневно шел в гимназию, ей же пришлось ограничиться начальной школой»[65].

Лем, однако, не был слеп. В доказательство он напомнил, что описал в «Высоком Замке» не только детские развлечения, но и, скажем, похороны жертвы полицейской расправы[66]. «С балкона нашей квартиры, прячась за его каменным парапетом, я видел атаку конной полиции на демонстрантов, это было в день похорон Козака; со скрипом падали железные жалюзи – торговцы спасали свои витрины, – а я смотрел, как слетает с коня полицейский в блестящей каске. Но это было, словно неожиданно налетевшая буря, – она прошла, и, когда дворники убрали с брусчатки