Свидание с Нефертити - Владимир Тендряков

Федор лежал на животе — склон кончился. Где-то рядом бил в землю злой, короткий, рвущийся свист лозы, бил и тонул в земле.

Федор не двигался, хитрил — пусть думают, что убит. Он даже закрыл глаза в усердии.

То, что сверху казалось ему мешком или камнем, был наш солдат. Он сидел на задниках башмаков, поджав колени, спина в туго натянутой, выгоревшей до белизны гимнастерке, голова уперлась в край сруба, руки в покойной усталости опущены к земле. Рядом с ним стоит котелок, до краев наполненный водой.

Он сохранил все человеческое — форму тела, даже усталую человеческую позу, он человек, но к нему уже надо относиться как к вещи, как к стволу ветлы, не обращать на него внимания. Вокруг него — пугающая тайна, которую не хочется знать, которая сковывает душу. Федор с содроганием отвернулся: он еще не привык к мертвым.

Отвернулся и наткнулся на другой труп.

Тот лежал прямо за колодцем. Лицо вдавлено в засохшую бугристую грязь, сухие взлохмаченные волосы, массивные плечи плотно облегает голубовато-серое сукно мундира, на плечах узкие погончики с белесыми металлическими пуговицами — немец!

Федор не видел немцев ни живыми, ни мертвыми. Всегда думал: встретит — и вспыхнет в нем ненависть, встретит живого — постарается убить, встретит мертвого — порадуется, что убит. Ненависть за то, что пришли сюда, что заставляют ползать на брюхе, что их самолеты рвут бомбами землю, что хотят убить его, Федора Матёрина, его, ни в чем не повинного перед ними. И вот встретил: бодает лбом засохшую грязь, крупные жирные мухи ползают по сукну мундира… Нет ненависти.

Стараясь не глядеть ни на того, ни на другого убитого, но кожей чувствуя их близость, Федор подполз, приподнялся, чтобы перегнуться через край сруба. Воздух заполнился стонущим визгом, срубленная пулей ветка ветлы упала на плечи. Федор присел, снял ремень, захлестнул его на ручке котелка.

Застойный воздух вязок. Прель и сырость смешаны с мутящим, нечистоплотно вкрадчивым, жирным трупным запахом. От него все кажется грязным — и руки, и гимнастерка, и земля, и даже холодная, колеблющаяся в котелке вода. Сквозь кожу проходит зараза. Скорей отсюда, из застоя, из коварной ненадежной тишины, скорей в степь, где пахнет полынью, где время от времени налетает ветерок. Скорей, но как?..

Котелки полны, но второй раз тем же путем не проскочишь. Федор лежал, скупо вдыхал жирный, зараженный воздух, мучаясь от брезгливости к самому себе.

Шагах в тридцати дом — осевшая в землю мазанка с распахнутой дверью. Тридцать шагов — и на полпути ветла, за ее стволом можно спрятаться. Тридцать шагов до дому, завернуть за угол, а там — дом спрячет, можно далеко уползти за его прикрытием.

Тридцать шагов… Одним махом… Федор взялся за котелки…

Воздух рвется, визжит, весь воздух заполнен пулями. Чудо, что ни одна пока не задела. Между лопатками зуд, между лопатками свербит — сюда именно вот-вот войдет пуля. Осторожно — котелки, не расплескать! Мягко свалился под комель ветлы. Ветла толста, кажется надежной, голова и плечи спрятаны, а ноги… Ноги не спрячешь, они далеко от ствола. Земля вспаривается, брызжет, воздух ноет, захлебывается от визга…

Нет, не обогнуть дом, не добежать до угла. Место плоское, вытоптанное, только перед распахнутыми дверями разбрызгана воронка. Дверь распахнута…

Федор подбирает ноги, напружинивается и бросается прямо к двери, перемахивает через воронку…

Пустая комната с дощатым топчаном, на сером земляном полу, на самой середине, — щербатый чугунный горшок. Дом хрустит, трещит, скрежещет, пули прошивают тонкие стены. Летают отбитые щепки, сыплется с потолка труха. Некуда спрятаться. В доме как в клетке.

Два оконца с выбитыми стеклами глядят в ту сторону, куда нужно бежать. Два оконца напротив распахнутой двери. Федор навалился плечом на переплет, он с хрустом ломается.

Оконца узки, с котелками в руках не пролезешь.

Щербатый горшок посреди комнаты крякает, катится под ноги Федору, как собачонка, которая ищет защиты. Злобно воющая, срикошетившая пуля утопает в потолке. С потолка сыплется труха…

У окон нет подоконников, не на что поставить котелки. Федор бросается к топчану — тот тяжелый, врос в земляной пол ножками. Федор выворачивает его, тащит к окну, ставит на него котелки. Стараясь не задеть их, протискивается, валится вниз головой на землю, вскакивает…

Спасен! В комнате за стеной мечутся пули. В комнате — а он на воле… Тянется в окно за котелками и… приседает — слабеют колени. Где-то близко, едва не задев каску, ахнула прямо над ухом пролетевшая нуля.

Отсиделся на корточках, снова потянулся. Нащупал вслепую один котелок… Второй… Что-то он слишком легок.

Котелок пуст. В нем два отверстия — одно у самой ручки, другое на палец от дна. Один котелок воды на всех.

Федор сидит над ним, прислушивается к выстрелам. Один неполный котелок… Не напьются. Из-за одного котелка не стоило рисковать… И Федор толчком опрокидывает полный котелок. Сухая земля жадно впитывает воду, благодарно темнеет.

Федор решает начать игру сначала.

Но он сидит над пустыми котелками, не торопится, ждет, когда совсем стихнут выстрелы.

Клонится на покой солнце, недалек вечер. На степной равнине под косыми лучами отчетливо выступают щетинистые бугры и запавшие выемки. Степь не плоска, степь изрыта не столько снарядами и бомбами, сколько временем. Степь — это старческое лицо планеты. Тысячи лет степи, и Федору кажется — он так давно знаком с ней, так свыкся, так сросся, что неправдоподобно то время, когда ее размашистость его пугала. И запах полыни приятен.

Он топчет тысячелетнюю землю, топчет по-хозяйски, смело, он не гнется под пулями. Полный котелок воды, полная каска, вырвался от смерти. Нет радостней победы, чем победа над собой. Хорошо жить чистым!

Пейте, ребята, сколько есть! С лейтенантом Пачкаловым он еще поговорит по душам: «Не заносись, Юрка, возле смерти живем, не след заедать друг друга».

Голова знакомого солдата торчит из окопа. Вгляделся, окликнул:

— Жив?

— Как видишь.

Не удивился, не восхитился, лишь попросил без надежды:

— Дай, паря, один глоточек.

— Нет уж, пульку пососи.

Не огорчился, не обругал, принял как должное, молча проводил глазами. Сидит окопный мудрец, бережет свою жизнь, сосет пульку.

А Федор меряет степь, сам себе умиляется — хорош парень Федька Матёрин!

Припадали по очереди к котелку и к каске, отрывались, вздыхали:

— Ох, наконец-то! Душа отмокает, а то прямо камушком ссохлась.

А Федор только сейчас вспомнил, что сам-то не напился — забыл, не до того. Во рту сухо, язык распух — забыл. Но взять котелок, тоже припасть, скажут: «Не жадуй». Кто поверит, что забыл про себя. У воды сидел. Нет, песню испортишь.

Тихон Бучнев спохватился первым:

— Эй! Эй! Разрезвились!.. Лейтенант еще не пил.

Но уже поздно. Опрокинули над пустым котелком каску — вылилось несколько капель.

Лейтенант Пачкалов, ссохшийся, измотанный, с запавшими глазами, только что от телефона, подошел, протянул руку к котелку, спросил покровительственно:

— Ну как, все напились?

А все смотрели под ноги, прятали глаза.

— Что же это? А? — Горькое изумление, мальчишеские морщины на выпуклом лбу.

Тихон Бучнев сопел в сторону. Мишка Котелок, который трижды припадал к каске, вертел босой пяткой на дне траншеи ямку.

Лейтенант Пачкалов растерянно оглядывался, кривил губы — вот-вот заплачет, в глазах пустота. И вдруг он расправил плечи, выставил грудь:

— Младший сержант Матёрин! К-кому вы должны отдать воду? Кто должен распределять? Вы или я?

— Тут все своевольничали. Он не распределял… — начал было Тихон Бучнев.

— Мол-чать!.. Вы или я? Кто здесь командир?

Федор не отвечал, ответить — значит свалить вину на ребят. Молчание Федора подхлестнуло Пачкалова.

— Взять котелки! Пойдете снова за водой!

— Я пойду. Разрешите… — отозвался Мишка.

— Молчать! Вас не спрашивают!.. Матёрин! За водой! Снова! Быстро! При-ка-зы-ваю!

Федор ответил:

— Пока схожу за водой, будет ночь — кухня воду привезет.

— Не рас-суж-дать! Берите котелки!

Лейтенант бросил под ноги Федору пустой котелок.

— Ну!

— Не пойду.

Пачкалов весь передернулся, ухватился за кобуру.

— Взять котелки!

В упор на Федора в окружении вороненой стали уставился матовый зрачок пистолета.

— Считаю до трех… Раз!..

Федор стоял не двигаясь.

— Берите котелки!

Посеревшие, собранные в тугой узелок губы, остекленевшие глаза — в них боль, в них злость, в них страх. От страха, из амбиции так просто нажать спусковой крючок. А тупой ствол пистолета висит в воздухе; если лейтенант сделает один шаг вперед, ствол упрется в переносицу Федора.