Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке - Габриэль Маркес

Удивленный и отчасти даже гордый решимостью сына, голландец проводил его через залитый луной апельсиновый сад взглядом, в котором мало-помалу начала светиться улыбка. Жена стояла за его спиной и была, по обыкновению, прекрасна. Когда Улисс закрыл ворота, голландец произнес:

— Он еще вернется, хлебнув в жизни горя, и раньше, чем ты думаешь.

— Ты ничего не понимаешь, — вздохнула жена. — Он никогда не вернется.

В этот раз Улиссу уже не надо было спрашивать дорогу к Эрендире. Он пересек пустыню, прячась в попутных машинах, воруя на хлеб и пристанище, а часто воруя просто так, чтобы насладиться риском, и наконец отыскал шатер в приморской деревушке, из которой были различимы стеклянные здания озаренного огнями города и где слышны были прощальные гудки ночных пароходов, бравших курс на остров Аруба. Эрендира спала, прикованная к кровати, сохраняя позу утопленника, увлекаемого течением. Улисс долго смотрел на нее, не будя, но так пристально, что Эрендира проснулась. Тогда они стали целоваться в темноте, неторопливо лаская друг друга, раздеваясь до изнеможения медленно — и все это с молчаливой нежностью и затаенным счастьем, более чем когда-либо похожими на любовь.

В другом углу шатра спящая бабушка, величественно перевернувшись на другой бок, начала бредить.

— Это случилось, когда прибыло греческое судно, — сказала она. — Судно с экипажем безумцев, которые делали женщин счастливыми и платили им не деньгами, нет, а живыми губками, которые разгуливали по домам, стонали, как больные, и заставляли плакать детей, чтобы пить их слезы.

Вся содрогнувшись, она приподнялась и села.

— И тогда появился он, — вскричала бабушка, — мое божество; он был сильнее и больше — настоящий мужчина по сравнению с Амадисом.

Улисс, не обращавший поначалу на этот бред никакого внимания, увидев, что бабушка села, попытался спрятаться. Эрендира успокоила его.

— Не бойся, — сказала она. — В этом месте она всегда садится, но никогда не просыпается.

Улисс положил голову ей на плечо.

— В этот вечер я пела с моряками, и вдруг мне показалось, что началось землетрясение, — продолжала бабушка. — Наверное, и все так решили, потому что убежали, крича и умирая со смеху, а под навесом из астромелий остался он один. Я помню (так ясно, будто это было вчера), что я пела песню, которую все тогда пели. Даже попугаи в патио.

И ни с того ни с сего, так, как поют только во сне, она пропела эти горькие для нес строки:

Господи, Господи, верни мне невинность,чтоб насладиться его любовью, как в первый раз.

И только тут Улисс заинтересовался бабушкиными печалями.

— Он стоял там, — рассказывала бабушка, — с попугаем на плече, с мушкетом для защиты от людоедов, совсем как Гуатарраль, прибывший в Гвиану, и я почувствовала дыхание смерти, когда он встал передо мной и сказал: «Тысячу раз я объехал свет и видел всех женщин всех народов и потому с полным правом говорю теперь, что ты самая гордая и самая покорная, самая прекрасная на земле».

Бабушка снова легла и заплакала, уткнувшись в подушку. Улисс и Эрендира долгое время молчали, убаюканные сверхмощным дыханием спящей старухи. И вдруг Эрендира — голос ее даже не дрогнул — спросила:

— А ты бы смог ее убить?

Застигнутый врасплох, Улисс растерялся.

— Не знаю, — сказал он. — А ты бы смогла?

— Я не могу, — ответила Эрендира. — Она моя бабушка.

Тогда Улисс еще раз оглядел огромное спящее тело, как бы прикидывая, сколько в нем жизни, и сказал решительно:

— Для тебя я готов на все.

Улисс купил фунт крысиного яда, смешал его со взбитыми сливками и малиновым вареньем и, вынув из пирога безобидную начинку, пропитал его этим смертоносным кремом. Сверху он положил толстый слой густого крема, разровнял его ложкой так, чтобы скрыть все следы своих зловещих манипуляций, и, в довершение хитрости, украсил пирог семьюдесятью двумя маленькими розовыми свечками.

Когда с праздничным пирогом в руках он вошел в шатер, бабушка встала с трона, потрясая грозным посохом.

— Нахал! — вскричала она. — И ты еще смеешь переступать порог этого дома!

Ангельская внешность Улисса скрывала его подлинные чувства.

— Сегодня, в день вашего рождения, — сказал он, — я пришел, чтобы вы меня простили.

Обезоруженная такой явной ложью, бабушка велела накрыть стол, как для свадебного ужина. Пока Эрендира им прислуживала, она усадила Улисса и, одним опустошительным дуновением погасив свечи, разрезала пирог на равные части. Первый кусок достался Улиссу.

— Мужчине, который умеет добиваться прощения, рай уже наполовину обеспечен, — сказала бабушка. — Первый кусок обещает счастье.

— Я не люблю сладкого, — ответил Улисс. — Приятного аппетита.

Следующий кусок пирога бабушка предложила Эрендире, которая отнесла его на кухню и выбросила в мусорное ведро.

Оставшееся съела бабушка. Она засовывала в рот целые куски и глотала не разжевывая, стеная от наслаждения и поглядывая на Улисса из своего сладостного лимба. Когда на ее тарелке ничего не осталось, она доела пирог, отвергнутый Улиссом. Пережевывая последний кусок, она подбирала со скатерти крошки и отправляла их в рот.

Она съела столько мышьяка, что им можно было бы уничтожить целый выводок крыс. Однако она играла на пианино и пела до полуночи, счастливо улеглась и заснула вполне естественным сном. Только какой-то цокающий звук примешивался к ее дыханию.

Улисс и Эрендира следили за ней с соседней кровати, с минуты на минуту ожидая предсмертного хрипения. Но когда бабушка начала бредить, голос ее был, по обыкновению, полон жизни.

— Я обезумела! Боже мой! Я обезумела! — вскричала она. — Чтобы он не вошел, я заперла дверь спальни на два засова, придвинула к ней стол и трюмо, поставила на стол стулья, а он только слегка ударил перстнем, и мои баррикады рассыпались: стулья сами собой упали на пол, стол и трюмо сами отлетели от двери, засовы сами выскочили из петель.

Улисс и Эрендира с возрастающим изумлением глядели на нее, а между тем бред становился все драматичнее и проникновеннее, а голос все доверительней.

— Я чувствовала, что умираю, вся в поту от страха, умоляя, чтобы дверь открылась, не открываясь, чтобы он вошел, не входя, чтобы он никогда не уезжал и никогда не возвращался, чтобы не убивать его.

Несколько часов подряд она главу за главой пересказывала свою историю, погружаясь в самые ничтожные подробности, как будто заново переживала все во сне. Незадолго до рассвета она заворочалась, устраиваясь поудобнее и сотрясая стены, и голос ее прервали рыдания о неизбежном.

— Я предупреждала его, но он смеялся, — выкрикивала она. — Я снова предупреждала, но он снова смеялся, пока не открылись его полные ужаса глаза, а слова «О, королева! О, королева!» он произнес не губами, а перерезанным горлом.

Улисс, испуганный чудовищным воспоминанием бабушки, схватил Эрендиру за руку.

— Старая убийца! — воскликнул он.

Эрендира не обратила на него внимания, потому что в этот момент начало светать. Часы пробили пять.

— Уходи, — сказала Эрендира. — Сейчас она проснется.

— Как слону дробина! — воскликнул Улисс. — Не может быть!

Эрендира пронзила его уничтожающим взглядом.

— Просто, — сказала она, — ты даже убить никого не способен.

Жестокость упрека настолько потрясла Улисса, что он тут же покинул шатер. Эрендира, полная тайной ненависти и неудовлетворенного бешенства, не отрываясь глядела на спящую бабушку, а снаружи поднималось солнце, и птицы будили рассветный воздух. Тут бабушка открыла глаза и, безмятежно улыбаясь, посмотрела на Эрендиру:

— Храпи тебя Бог, дочка.

Единственной заметной переменой был беспорядок, замешавшийся в привычный режим: в среду бабушке захотелось надеть воскресное платье; она решила, что Эрендира должна принимать первого клиента не раньше одиннадцати; она попросила покрасить ей ногти в гранатовый цвет и сделать прическу, как у епископа.

— Никогда мне так не хотелось сфотографироваться, — восклицала она.

Эрендира стала ее причесывать и вдруг увидела, что между зубьев гребня застрял пучок волос. Перепугавшись, она показала его бабушке. Бабушка, внимательно его рассмотрев, дернула себя за полосы, и в руках у нее осталась целая прядь. Она бросила ее на пол, дернула снова и вырвала клок волос еще больших размеров. Тогда, умирая со смеху, она принялась рвать на себе волосы обеими руками, с непостижимым ликованием бросая их в воздух целыми пригоршнями до тех пор, пока голова ее не стала гладкой, как очищенный кокос.

От Улисса вестей не было, но две недели спустя, выйдя из шатра, Эрендира услышала крик совы. Бабушка играла на пианино и была настолько погружена в свою тоску, что не замечала происходящего. На голове ее красовался парик из переливающихся перьев.