Зеркальная комната - Рамон Фолк-и-Камараза

Но нет, я приехал сюда не для этого. Хотя мне кажется, что и приехал я не по собственной воле, ну конечно, ведь это ты, Адела, в первую очередь повлияла на мое решение, ты и наши дети, а косвенно и неосознанно — бесконечное множество людей, случайные встречи, телефонные разговоры, короткие письма друзей, все это накапливалось, давило на меня и привело на край пустоты, к окончательному отречению, но в то же время я ясно увидел — необходимо действовать, все пересмотреть, рассчитаться с долгами, необходимо обрести самого себя. Во мне проснулось желание вновь попробовать писать, после стольких лет молчания. Это совсем нелегко объяснить, да, наверное, и не стоит. А может — страшно подумать! — может, все проще, и я, как говорится, «впал в депрессию», в ту самую депрессию, подстерегающую располневших женщин, у которых решены все проблемы, кроме одной: как быть с тем, что ты уже немолода, полновата и тебе нечего больше решать?

Известно, что депрессия приходит как любовь или зубная боль — без предупреждения и без видимой причины. (Впрочем, наверное, поэтому она и есть депрессия, а не что-нибудь другое, ведь, если человек, потерявший любимую жену или сына, переживающий серьезные неприятности или предчувствующий близкий, неминуемый крах, мрачен, подавлен и угнетен, его поведение совершенно естественно.)

Но не буду отвлекаться — я вышел из дома ранним утром, чтобы встретиться с садом и лесом — накануне их скрывала ночная тьма, — и во мне вновь шевельнулось то же чувство, что я испытал, войдя в дом: сегодня я встречаюсь с чем-то близким, с самим собой, вновь обретаю себя. Все вокруг: цветущий миндаль, мимоза, маленький грот, беседка, глиняные лягушки, украшавшие фонтан, старая вишня, дровяной сарай, — все это было моим, но не потому, что значится в каких-то бумагах, как моя собственность. Все это было по-настоящему моим, сегодня больше, чем когда-либо. Мы внимательно, словно оценивая, рассматривали друг друга, правда, я видел миндальные деревья цветущими, а они меня, увы, постаревшим и усталым, но, заметив радостный блеск моих глаз, они, должно быть, подумали: вот стоит человек, пятьдесят четыре года назад ему дал жизнь тот, кто дал ее нам, а теперь хозяин, наш хозяин, вернулся домой. И деревья выпрямляли свои стволы, стараясь казаться моложе, а может быть, ожидая, что все вокруг — в том числе я — станет таким, как прежде.

Я вернулся в дом и решил позавтракать, прежде чем сесть за машинку. Сегодня обязательно начну книгу: она уже живет в моей душе, я чувствую, как старые вещи оживляют воспоминания детства и настойчиво диктуют мне страницу за страницей. Грот, беседка, фонтан — они сохранились такими, как при жизни отца (правда, иногда мы слегка подправляли их, чтобы совсем не развалились), и теперь имели крайне запущенный вид. Наверное, когда меня уже не будет на свете, только что построенные и потому вызывающе новые теннисный корт и бассейн тоже состарятся и будут казаться заброшенными.

На кухне обнаружился — вероятно, дети оставили его здесь два месяца назад — пакет сухого молока: Leche-Lait-Milk, стерилизованное, гомогенизированное, 3,2% Ж. (профессиональные навыки заставляют меня предположить, что «Ж.» означает жирность). Если верить надписи на пакете, его содержимое было подвергнуто процессу стерилизации UHTST[14] (наверное, Ultra High Temperature Short Time?), который, как уверяют производители, является последним крупным достижением международной молочной промышленности. Ободренный такими сведениями, я поспешил вскрыть пакет и вскипятил стакан молока. Пригодились и галеты (в последний момент Адела сунула их в мой чемодан). Другой еды не было, но я не хотел сейчас думать об этом. Во всяком случае, кофе и табака хватит надолго.

Потом я сел к машинке за маленький столик у окна и взял в руки наброски будущей книги, несколько листков — «перечень» воспоминаний, легкие штрихи былых впечатлений, разрозненные кадры, которые нужно соединить, чтобы восстановить пожелтевшую пленку фильма о моем прошлом.

Но рядом с машинкой лежали страницы, напечатанные ночью. Взглянув на них, я подумал, что книга может немного подождать, раз уж я вижу каждую ее страницу, и если я волен делать то, что взбредет в голову — а именно для этого я и приехал, — писать то, что хочется и когда захочется, так почему же не теперь?

И неожиданно я вспомнил, как давным-давно, работая в одном барселонском издательстве, прочел странную, необычную книгу, вернее, это были две книги в одной. Автор получил от американского правительства заказ — написать роман. Писатель заперся в номере гостиницы, прихватив с собой пишущую машинку, и решил провести месяц в полном одиночестве, чтобы ежедневно «производить» по одной главе романа. Но в то же время он начал совсем другую книгу — что-то вроде дневника добровольного заточения. «Книга для Господа», как назвал ее автор.

Наверное, и я сейчас веду такой же дневник?

3

Итак, вчера я написал: «Я веду такой же дневник». (Хотя на самом деле это произошло сегодня, в полдень, просто потом я проспал часа четыре, проснулся вечером и до сих пор не могу понять, что «сегодня» все еще длится.) Лишь только эти слова появились на бумаге, я ощутил страшную усталость от бессонной ночи, от того, что восемь часов барабанил на машинке, и решил наконец сделать перерыв.

Я чувствовал себя разбитым и слабым. После вчерашнего ужина в самолете я почти ничего не ел, если не считать стакана молока и нескольких галет, съеденных сегодня утром. Я не говорю про кофе (мой кофейник дважды оказывался пустым, но не думаю, что так можно насытиться). И про шесть трубок крепкого табаку, а это куда больше, чем я выкуривал за день в те времена, когда слыл заядлым курильщиком. Наверное, мне хотелось расквитаться за три месяца полного воздержания.

Надо было как-то позаботиться об ужине, но в ту минуту голод заглушало совсем другое желание — скорее подняться в «келью» Виктора, броситься в постель, закрыть глаза и перестать думать. Я снова вышел в сад и убедился, что погода ужасная: туман и не собирался рассеиваться, дул холодный восточный ветер, необычный для этих мест, — ничего похожего на то, что обещала Адела, настаивая на моем отъезде: «Погода будет прекрасная, вот увидишь, чудесные солнечные деньки!» Плутовка! Она слишком хорошо меня знает — я чудовищно зависим от погоды, и в Женеве, когда тянется бесконечная вереница серых унылых дней, увядаю и чахну.

По правде говоря, на улице было не так уж холодно, но усталость все больше одолевала меня, хотелось скорее укрыться от прохладного ветра.

Я поспешил обратно в дом — ведь голод и недосып в такую погоду могут обернуться простудой! — и решил порыться в кладовой, чтобы найти съестное. Еще раньше я обдумал, как буду добывать пищу (правда, теперь эти идеи меня совершенно не привлекали): во-первых, можно пойти в гараж и посмотреть, заводится ли старый автомобиль, который сыновья купили в прошлом году, чтобы не ездить в поселок на пикапе; если машина заведется — а Виктор клялся и божился, что так оно и будет, ведь два месяца назад он оставил ее «в полном порядке», — передо мной открывались три возможности: поехать ужинать в Кан-Фарро, ночной воскресный ресторанчик, спуститься в поселок и купить что-нибудь в лавке Жауме или позвонить туда по телефону и попросить, чтобы мне доставили провизию домой.