Ватага. Император: Император. Освободитель. Сюзерен. Мятеж - Александр Дмитриевич Прозоров

оглоедище, ежели захочет, враз хребет перешибет, с одного удара!

– Не бейте меня, Христом-Богом прошу, – взмолился несчастный отрок. – Я вам все, что надо, скажу… и все для вас сделаю.

– Что ж, поговорим, – снова послышался все тот же голос. – Мефодий, оставь нас… и людей своих забери… как понадобятся – кликну.

Палач с подручным исчезли, ровно их тут никогда и не было. Зашуршала штора, и запахло чем-то таким приятным, так, верно, пахло в раю.

– Ну, поведай, что хотел.

Афоня глазам своим не поверил, увидев перед собой ослепительно красивую молодую женщину, девушку, с виду лет двадцати. Златовласая, и волосы вовсе не прятала: светлые, словно бы напоенные летним солнцем и медом, локоны так и струились волнами по плечам, стянутые лишь узким серебряным обручем. Длинное темно-голубое платье в талию, какие принято носить в немецких землях, красные шелковые вставки, серебряный поясок… и лицо! Красивее, пожалуй, и не бывает! Губки розовые, пухлые… васильковые очи из-под длиннющих ресниц смотрели строго, а на щечках играли ямочки. Нет, то не дева – ангел!

«Ишь, смотрит…» – усмехнулась про себя дева.

– Ты что же, парень, княгиню свою никогда не видал?

– Как же не видал, – Афанасий хлопнул ресницами. – Целых два раза. Правда, издалека – народищу-то вокруг толпилось.

– Поня-атно…

Хохотнув, красавица подошла к столу со страшными инструментами и вдруг, присмотревшись, вытащила какой-то свиток, да тут же вслух и прочла:

– Како пичуги трепещут, а рыбы сверещут, тако и ясно всем – весна… Мефодий!

– Иду, госпожа!

– Да нет, иди пока. Там стой… – дева неожиданно заулыбалась так весело, что и Афоне стало как-то светлее.

– Рыбы, Мефодий, между прочим, не «сверещут»… Да и вообще – я такого слова не знаю. Сам, что ли, выдумал?

– Выдумал, госпожа. Для рифмы.

– Ну-у… поэт ты изрядный, однако же и размер строфы соблюдать следует… Ох, чувствую, уделает тебя Яков Щитник, он, говорят, уже поэму целую наверстал, по типу «Илиады».

– Яков Щитник, госпожа моя, на «Илиаду» точно не способен. Не Гомер – куда уж!

– Значит, уделаешь его?

– У меня, чай, тоже поэма приготовлена. Называется – «О красной полонянице-деве и о возлюбленном ее вьюноше Елисее».

– Вот как? Про любовь, значит… Смотри, я на тебя сто флоринов поставила… и двух сенных девок.

– Не подведу, госпожа моя.

– Ладно, скройся… Ну, так как тут у нас?

Прислушивавшийся к не вполне понятной ему беседе отрок не сразу и сообразил, что красавица именно к нему обращается. Дернув головой, заморгал:

– А? Что?

– Ну, поведай, – усевшись рядом, на лавку, дева махнула рукой. – Что ты там хотел рассказать-то?

– Э… о чем, госпожа?

– О том, о чем уже говорил князю! Только на этот раз – правду, иначе пожалеешь, что и на свет белый родился!

А вот сейчас она на ангела вовсе не походила… нет, ангельски красивая – да… но такая, что, при нужде, прибьет не задумываясь. Даже наверняка сама и пытать сможет. Запросто! Вон, как глазищами зыркнула…

– Ну!!!

– Так я уже говорил, вот… – торопливо начал Афоня.

– Правду!!!

– Так я… госпожа… правду и говорил, зачем мне врать-то? Только…

– Что – только? – жестко переспросила красавица.

– Но то… мои думы только… мысли.

– Давай! Излагай мысли.

Отрок покусал губы:

– Я вот что подумал еще там… тогда. Гербы-то были тевтонские, да… одначе говорили рыцари промеж собой непонятно, не так, как тевтонцы… И еще! Серьга у одного в ухе была, а ведь устав орденский всякие украшения строго-настрого запрещает.

– Плевали они на устав, – дева презрительно отмахнулась. – А вот иная речь, это уже серьезно. Как говорили? Как аглицкие немцы? Французы?

– Как немцы германские… многие слова понимал, но не все.

Красавица вскинула брови:

– Так ты, значит, немецкую ведаешь.

– А как же, госпожа моя? Я же приказчик.

– Хорошо, – дева вдруг поднесла унизанные кольцами пальцы к губам… словно бы хотела погрызть ногти, да вот одумалась, спохватилась – не к лицу.

– Надеюсь, ты все же правду сказал.

– Клянусь Святой Софией! Что бы мне…

– Чего же князю про то не поведал?

– Так то лишь догадки мои… Как можно?

Девушка замолчала, задумалась, машинально перебирая палаческие инструменты. И так они звякали, так действовали парню на нервы, что тот не выдержал, осмелился подать голос:

– Госпожа… а что со мною теперь?

– Домой пойдешь, на черта ты мне сдался. Но язык за зубами держи, не то живо отрежем…

Очутившись на улице и вдохнув полной грудью теплый летний воздух, Афанасий не поверил своему счастью. Как же все-таки хорошо это все видеть, ощущать – и ласковое дуновение ветерка, и синее высокое небо, и блеск отражающегося в седом Волхове солнышка. Ах, господи-и-и… Неужели вырвался?

– Эй, парень, а ну-ка давай обратно. Что стоишь? Ты, ты!

Перст воинского человека – слуги – уткнулся отроку в грудь.

И не убежишь – поймают! Вон, до ворот-то – далеко, хоть и распахнуты настежь. А хоромы – да – княжеские! И что с того теперь?

Поникнув головой, Афанасий поплелся к башне… снова оказавшись в мрачной темноте пыточной. Злая красавица все так же сидела на лавке… вот обернулась:

– А, ты… Вот тебе, за все твои страдания.

На узкой девичьей ладони золотом вспыхнули флорины… или гульдены, парню сейчас не до того было, чтоб приглядываться, разбираться.

– Ну, бери, бери же.

– На колени падай, дурак, – подтолкнув, зашептал позади кат. – Благодари княгинюшку…

Так вот она кто! Пресветлая великая княгиня Елена!

– …только матушкой ее не называй – не любит.

Отрок бухнулся на колени, тут же забыв все указания:

– Благодарю за добро, княгиня-матушка!

– Хм, «матушка», – скривившись, совсем как простая девчонка, передразнила княгиня. – Вот же черт худой! Да я ненамного тебя и старше! Ладно… с этим все. Ступай, парень!

– Благодарю, ма… пресветлая княгиня!

– Ступай, ступай… Мефодий! Рыжего сюда давай. Поглядим, что там были за кораблики. Да! Нянькам скажи, пущай Мишеньку на улицу выпустят – погодка-то, эвон!

Княгиня очень любила маленького своего сынишку. Конечно, не так, как мужа, великого князя Егора – к маленьким детям и в те времена (да и в более поздние) не принято было слишком привязываться – детишки мерли, словно мухи, особенно во младенчестве. Из десятка родившихся выживало дай бог, трое-четверо, вот и у Елены с Егором второй ребенок во младенчестве умер, после чего князь вдруг озаботился устройством в Новгороде и других русских городах канализации и водяных уборных по типу того, что было в древности в Риме или в той же Орде, ныне вассальной. Ах, Орда… Вспомнив позорное рабство, бывшая ордынская пленница, княгиня Елена не удержалась, заскрипела