Солоневич - Константин Сапожников

Это был важный период в жизни Солоневича, уверенного в себе молодого человека с «мужицко-спортивной хваткой», проницательного и наблюдательного, с ясной жизненной целью: создать себе имя в российской журналистике. Конкурировать с авторитетными сотрудниками «Нового времени» Иван ещё не мог и старался набирать очки тем, что безотказно выполнял срочные репортёрские задания или же писал небольшие, часто безымянные заметки на текущие, не всегда интересные для него темы. Корифеям газеты платили по 20–40 копеек за строчку (например, В. В. Розанову — 50!), «подмастерьям», наподобие Ивана, — от трех до пяти копеек.

Размер гонораров определял образ жизни журналистов: привилегированные, как правило, были завсегдатаями дорогих ресторанов, имели доступ в высший свет и часто были конфидентами финансово-промышленных воротил. Если требовалось «свалить» министра, «мешающего» чиновника или провернуть доходное дело, наилучшим печатным органом для этого было «Новое время». Низовые сотрудники газеты, среди них Солоневич, довольствовались малыми благами жизни. Это были редакционные ужины после двух часов ночи, где за бутылкой (бутылки были, невзирая ни на какие «сухие законы») каждый из сотрудников делился всем, что узнал за день («не для печати»). Кулуары Государственной думы. Министерства. Биржа.

Исследователь Игорь Воронин многое сделал для выявления публикаций Солоневича в «Новом времени». Большинство этих текстов так или иначе посвящено войне, тревожному положению в тылу, неприглядным фактам разложения хозяйственно-экономической жизни страны, явным признакам потери управления и контроля самодержавия за общественными и социальными процессами. Всё это незаметно и неуклонно подтачивало устои Российской империи, стойкость армии, общественную мораль, открывало простор для действия радикальных политических элементов. «Последние дни Гродно», «Пленники», «Война и деревня», «Восковой голод», «Винокуренные сирены», «Что делают с нашим хлебом», «Кожевенный хаос» — эти и другие статьи показывали: в России непорядок, в столице и провинции неудержимо нарастает внутренний кризис непредсказуемых масштабов.

Каких-либо статей Солоневича того периода, посвящённых Февральской революции, не установлено. Тем не менее молодому журналисту её негативные международные последствия были очевидны. Революция заметно ослабила способность России к самозащите. Игорь Воронин полагает, что публикация Солоневича «Немцы о русской революции» прямо указывает на эту позицию журналиста: «В дни всероссийского безумия, когда авторитетные фигуры русской консервативной журналистики заговорили не свойственным им языком „социальных перемен“, а владельцы „Нового времени“ поспешили заверить новую власть в лояльности, малоизвестный репортёр Иван Солоневич писал: „Противоречивые, сбивчивые и часто неверные сведения всё-таки подтверждают главное: немцы зорко следят за Россией и ловят вести о нашем внутреннем положении, независимо от источника, из которого они исходят“. Казалось бы, невелик подвиг, но — на фоне всеобщего революционного психоза — это, как минимум, голос здравомыслящего человека, пытающегося втолковать своим современникам: свержение Монархии, внутренние потрясения на руку только внешнему врагу, и больше никому»[16].

В те дни Иван предпринял попытку восстановиться в университете, заплатил «недоимку» — 50 рублей за 1914–1915 годы — и получил разрешение на продолжение учёбы на юридическом факультете. Однако на студенческую скамью он так и не вернулся: начались революционные события. Поэтому, говоря о своем высшем образовании, Солоневич нередко использовал ироническую формулу: «Я, более или менее, окончил Санкт-Петербургский Императорский университет»…

О том, что Российская империя больна, Солоневич не мог не думать в предреволюционный 1916 год. В обществе распространялись грязные слухи о царской семье и Распутине, немецком шпионаже, главным инструментом которого была якобы государыня, о предательстве правящих верхов. Как позднее писал Солоневич, «во всей распутинской истории самый страшный симптом не в распутинском пьянстве. Самый страшный симптом — симптом смерти — это отсутствие общественной совести. Совесть есть то, на чём строится государство. Без совести не помогут никакие законы и никакие уставы. Совести не оказалось. Не оказалось элементарнейшего чувства долга, который бы призывал наши верхи хотя бы к защите элементарнейшей семейной чести Государя».

Солоневич вспоминал, как «наивным и малость провинциальным студентом» он попал в 1916 году в салон баронессы Скопиной-Шуйской и был свидетелем разговоров, в которых сладострастно повторялись, «сюсюкались» грязные выдумки о царице, княжнах и Распутине: «Гвардейские офицеры, которые приносили присягу, которые стояли вплотную у трона, — и те позволяли, чтобы в их присутствии говорились такие вещи… Очень грешен: никому в морду не дал. Просто встал и ушёл. Потом мне передавали: такого рода мужика баронесса приглашать больше не будет».

В начале августа 1916 года Иван был призван в армию и «приписан» ратником 2-го разряда в запасной батальон Кексгольмского лейб-гвардии полка. Медицинская комиссия вновь обратила внимание на дефект зрения у новобранца: «одна двадцатая нормального». По этой причине Солоневич не был направлен на фронт, а определён в швейную мастерскую полка.

Глава третья

ЯВЛЕНИЕ ЗЛОВЕЩИХ ЛЮДЕЙ

Швейная «перспектива» Ивана не устраивала. Не устроила его и переплётная мастерская, в которой в компании двух других очкариков ему пришлось забирать в коленкоровые обложки обильную бюрократическую документацию Кексгольмского полка. Вскоре, как вспоминал Солоневич, «был найден разумный компромисс — я организовал регулярные спортивные занятия для учебной команды и нерегулярные спортивные развлечения для остальной солдатской массы. Я приезжал в казармы в 6 утра и уезжал в 10 дня». Военную форму Иван надевал только на территории казармы, за её пределами ходил в штатской одежде.

Должность спортивного инструктора позволяла Ивану отлучаться по личным делам и не прерывать сотрудничества с «Новым временем». Вспоминая о своём батальоне, состоявшем из «бородачей», отцов семейств, которые из-за войны оставили семьи на произвол судьбы, Солоневич написал о том, что никто из его «возрастных» сослуживцев не рвался на фронт. Они были готовы выдержать любые тяготы казарменной жизни, но только не фронт, где «солдаты зачастую воевали против хорошо вооружённых немецких частей голыми руками. Три тысячи человек жили в переполненных казармах, с трёхэтажными нарами, чтобы уместились все». Настроение этой солдатской массы «было подавленным и раздражённым».