Последний порог - Андраш Беркеши

— Когда ты полностью придешь в себя, — не без ехидства продолжал Аттила, — то, видимо, спросишь, каким именно образом он провалился.

— Конечно, — тихо вымолвил Чаба, втайне обрадовавшись, что он еще в состоянии говорить.

— Это я обратил внимание полиции на личность Радовича. И только для того, чтобы доказать свою правоту. — Засунув руку в карман, он зашагал по комнате. — Я еще в прошлом году летом говорил, что этот Радович — довольно темная личность, но ты не поверил мне.

Чаба наполнил рюмку палинкой и выпил, затем снова налил.

— Короче говоря, ты превратился в полицейского доносчика, — спокойно проговорил он.

Аттила воспринял слова брата так, как будто его вдруг ни с того ни с сего ударили по лицу.

— Следи за тем, что ты говоришь, — угрожающе бросил Аттила.

Чаба, казалось, не обращал на него никакого внимания. Он поднял рюмку — рука его так дрожала, что он капнул палинкой на губу и вытер тут же ее рукой, — и заявил:

— До сих пор в семье Хайду не было доносчиков, а теперь вот есть.

Не отдавая отчета в своих действиях и не понимая, что младшим братом сейчас руководила лишь горечь и боль, оскорбленный Аттила кулаком со всей силой ударил Чабу по лицу. Тот зашатался и головой стукнулся о стену, почувствовав резкую боль в затылке, однако сознание все же не потерял, даже глаза и те не затуманились. Глядя на искаженное злобой лицо брата, Чаба увидел, что он готовится нанести ему новый удар. В мозгу пронеслась мысль, что следовало бы защищаться, однако он не пошевелился, даже руки не поднял к лицу. Следующий удар пришелся в подбородок. Его пронзила резкая боль, в глазах потемнело, а потом Чаба уже ничего не чувствовал.

Чаба не знал, как долго находился без сознания. Он лежал на полу. Подбородок ужасно ломило. С трудом подняв руку, он дотронулся до него. В первый момент ему показалось, что у него сломана кость. Он осторожно пошевелил челюстью. Нет, кость была цела. Посмотрев на руку, он увидел, что она перепачкана кровью. Видимо, обморок длился всего лишь несколько секунд, так как кровь еще не запеклась. Он потряс головой, встал, опираясь о стену, и поплелся в ванную. Посмотрел на себя в зеркало — лицо было бледным, губа все еще кровоточила. Скорчив кислую гримасу, смыл с лица кровь, а затем протер его одеколоном.

Чаба все помнил точно. Удар брата как бы подвел черту под их спором. Теперь между ними ничего нет. Однако больнее удара кулаком Чаба воспринял то, что сделал его брат против Милана. Его поступок непростителен и необъясним. Видимо, с Аттилой произошло что-то ужасное, если он решился на столь подлый шаг. Неожиданно в голове Чабы родилось сомнение: может быть, Аттила только хотел попугать его, а он вдруг взял да и воспринял его глупость серьезно.

Вернувшись в свою комнату, Чаба выпил рюмку палинки, сел и снова задумался.

Нет, его брат не врал. «И только для того, чтобы доказать свою правоту. Я еще в прошлом году летом говорил, что этот Радович — довольно темная личность, но ты не поверил мне».

Но что, собственно, случилось прошлым летом? Кроме того, что Милан увел у Аттилы Эмеке? Закрыв глаза, Чаба живо представил себе события прошлого лета.

...В прошлом году, в конце июля, когда Чаба прощался с Миланом на вокзале, то сказал ему:

— Привет, старина. До первого сентября я буду в Балатонвилагош. Приезжай на несколько деньков.

На площадке вагона Милан стоял без пиджака, в белой сорочке. Он смеялся, махал рукой, и, чем дальше удалялся поезд, тем меньше становилась его крепко сбитая фигура. Когда же состав повернул направо, Милан и вовсе исчез из вида.

Целых два дня в Будапеште! С утра до позднего вечера Чаба бродил по городу с Андреа. С ней тоже придется прощаться: она уезжает к отцу в Вену, а оттуда дальше, в Швейцарию. Перед ее отъездом Чаба был весь день мрачным, даже домой идти не хотелось. Вечером приехали из Лондона родители. Он немного оживился. Всей семьей поужинали в ресторане отеля «Геллерт». Отец был весел, мать тоже была довольна обретенной свободой. Аттила пил больше, чем обычно, и, не закрывая рта, рассказывал различные военные истории, причем делал это так искусно, что все громко смеялись, а у отца от смеха даже слезы выступили на глазах, Чаба тоже смеялся. Мать поинтересовалась у Аттилы, все ли в порядке с их виллой. Тот не замедлил похвастаться:

— Все великолепно. Сегодня в полдень Мишка доложил мне, что она приведена в полный порядок. «Господин кадет, покорнейше докладываю: комнаты прибраны, кладовая набита продуктами, сад приведен в порядок, теннисный корт и яхта готовы принять отдыхающих. Покорнейше прошу ваших дальнейших указаний».

Все снова засмеялись. Мишка... Дядюшкой Мишкой его никто не называл, а ведь он во время войны был денщиком отца.

Первые дни на Балатоне прошли незаметно, а потом жизнь пошла более однообразно. С Аттилой и родителями Чаба встречался только за обедом. Старший брат занимался неизвестно чем, никто не знал о том, где он бывает. Чаба отдыхал, купался в озере, катался на яхте, иногда садился к роялю и играл что-нибудь веселое или грустное в зависимости от настроения. Занимаясь всем этим, он вспоминал об Андреа и с нетерпением ждал письма от нее.

Родителей на несколько дней пригласил к себе на виллу граф Иштван Бетлен. Аттила, находясь в отпуске, сманил из Алмади лейтенанта Балинта Бабарци, лихого гусарского офицера, и его сестру, рыжеволосую Эмеке, которая, не зная, чем бы ей заняться, начала флиртовать.

Неожиданно на виллу приехал на велосипеде Милан. Все тело у него было коричневым от загара, блестели только белки глаз да два ряда белоснежных безукоризненных зубов.

Аттила встретил его холодно-вежливо, даже не называл на «ты». Милан сначала несколько растерялся от такого приема и недоуменно пожимал плечами. Эмеке же с нескрываемым любопытством разглядывала красивого загорелого молодого человека. Милан тоже обратил внимание на красивую девушку.

— Послушай, Чаба, эта девушка — невеста твоего брата? — спросил Милан, когда оба друга купались в Балатоне и заплыли далеко от берега.

— Черта с два! — засмеялся Чаба. — Но залезть к ней под юбку он, конечно, непрочь.

— Тогда, старина, в силе остаются законы конкуренции.

Оба легли на спину и так плыли, наслаждаясь жарким солнцем и прохладными ласковыми волнами.

Аттила с Эмеке загорали на берегу, у самой воды. В купальнике Эмеке была еще соблазнительнее, чем в одежде. Заметив выходивших из воды Чабу и Милана, она села, приложив козырьком ладонь к глазам.

— Великолепная вода, не правда ли? — спросила она.

— Божественная, — ответил Милан, не спуская глаз с красивой груди девушки. Выйдя на берег, Милан уселся напротив девушки и, попросив у нее сигарету, закурил, а затем безо всякого перехода заметил: — Вот когда начинаешь понимать, почему у этих паршивых швабов так чешутся зубы на Задунайский край.

Аттила сразу же встал и смерил Милана пронзительным взглядом:

— «Паршивые швабы»? Кого вы имеете в виду?

Чаба сделал знак, чтобы Милан не вступал в спор, но тот словно не заметил этого.

— Кого я имею в виду? — Он выпустил дым изо рта. — Гитлеровцев.

Бабарци приподнялся на локтях и, блеснув зубами, проговорил:

— Судя по твоим словам, дружище, ты порядочная скотина. Наверняка эти речи ты слышал от своих друзей евреев.

— Как ты разговариваешь, Балинт? — одернула девушка брата. — Ты ведь не в конюшне находишься.

— Не вмешивайся! Если господин Радович чувствует себя оскорбленным, то...

— Я чувствую себя оскорбленным, — перебил Балинта Чаба. — Милан — мой друг, и потому я попрошу тебя разговаривать с ним уважительно. Я, к примеру, вежливо разговариваю с твоими друзьями.

— Однако мои друзья не поносят на каждом углу немцев и не распространяют ложных слухов! — выпалил Аттила.

Милан как-то странно улыбнулся, но на провокацию не поддался, чем очень обрадовал Чабу.

— Я не думаю, чтобы Гитлер был евреем, — совершенно спокойно заметил Милан, — не говоря уже о том, что он не является моим другом, а вот эти самые «ложные слухи» он как раз сам и распространяет. Его великолепный опус «Майн кампф» перевели на венгерский язык и издали, а все то, что я только что сказал, можно обнаружить в этой книге. К тому же газета «Фелькишер беобахтер» опубликовала на своих страницах карту, на которой восточная граница Германской империи проходит по Дунаю, с севера на юг. А во многих немецких газетах можно прочесть пространные статьи, в которых говорится о том, что «венгерский народ является инородным телом в теле Европы. Эту цыганскую нацию необходимо переселить обратно в те края, откуда они сюда пришли, то есть за Урал, а весь Задунайский край передать немцам». Все это напечатано в газетах, и, следовательно, меня не за что обзывать скотиной. Грубость и высокомерие отнюдь не являются убедительным аргументом. — Проговорив все это, Милан бросил недокуренную сигарету в воду.