Рой - Валерий Брусков

Что-то там было не так… Если на ребят напал этот странный во всех отношениях жёлто-красный рой, там могли быть хорошо покусанные. Только этим можно было объяснить тишину в нарушение трудовой дисциплины. Ближе к вечеру придут сразу два лесовоза, и если к тому времени им не подготовить груз, поднимется большой хай. И этот хай вероятнее всего, если первым прикатит Сашка Кузьмин. Порожняком он обратно не поедет, и ждать, когда ребята специально для него напилят нужное количество брёвен, он тоже тихо не захочет. До мордобоя дело не дойдёт, но завёдёт он всех основательно.

Захаров для страховки ещё посидел под мостом, пытаясь каким-то образом согреться, внимательно послушал звуки в тайге, но так и не сориентировался в обстановке.

Его уже давно не звали. Ни на обед, ни на работу…

Надо было идти туда самому. Вот смеху-то будет, когда ребята увидят, в каком он виде! Мокрый и без сапог! Они где-то там, в реке, если их не унесло течением. Глупо, конечно, было рисковать из-за каких то озверевших пчёл хорошими сапогами. Если пропадут, придётся работать в надоевших до смерти ботинках, а в выходные ехать в центр за новыми болотоступами. И с чего он вдруг разулся в воде? Ну, покусали бы для разнообразия, так ведь не его же одного… Если после каждого такого эпизода менять одёжу, то на неё не хватит никаких заработков.

Захаров вдруг поймал себя на мысли, что его тогда очень смутил медведь, и что всё дальнейшее было им как бы спровоцировано. Странный зверь, делавший на берегу что-то необъяснимое, возможно, так и не убрался, и находится в опасной близости от людей.

Захаров взобрался на мост. Вокруг по-прежнему было до странности тихо. Налево шла дорога к леспромхозу, до которого двадцать пять километров, а направо, всего в километре, делянка.

Колька повернул к своим. Он шёл, и на него волнами накатывало и откатывалось странное нехорошее предчувствие. Это было как подсказка почти атрофировавшимся органам чувств, улавливавшим лишь интонации, лишь сам факт какого-то предупреждающего сигнала…

Что-то в этом мире произошло… Что-то необычное и пугающее… Внешне это как будто ни в чём особо не проявлялось, разве что в какой-то непривычной, искусственной тишине. Такой тихой бывает лишь чем-то основательно напуганная тайга. И тело, улавливая эту смутную тревогу, впитывало её в себя, становясь от этого ещё более чувствительным…

Дорога привела Захарова на делянку, но она оказалась пуста. Он в очередной раз удивился странностям сегодняшнего дня и направился прямиком в столовую. Он по-прежнему никого не слышал и не видел, ощущая в себе нарастающий рост и без того уже повышенной тревоги. Такого ещё не было, чтобы никто ничего не говорил и ничем не громыхал! Такого просто не могло быть! Он метался встревоженным взглядом по лесу, стиснувшему узкую тропу, и вдруг увидел первого человека. Тот сидел, прислонившись спиной к дереву и, уронив голову на грудь, по-видимому, крепко спал.

Захаров сошёл с удобной для босого человека, хорошо утоптанной тропы, и подошёл к нему, испытывая огромное облегчение оттого, что недавние тревоги были ложными.

— Эй!.. — негромко позвал он, подходя ближе. — Обед кончился! Пора, красавица, проснись!..

Сидевший на это не отреагировал — послеобеденный сон крепок. Захаров обошёл его, присел, и с любопытством заглянул спящему в лицо.

…Отброшенный диким ужасом, он больно упал на зад, едва не заорав на весь лес дурным голосом.

…У дерева сидел обтянутый тонкой жёлтой кожей скелет. Из его разинутого зубастого рта на потемневший вязаный джемпер лениво сорвалась одинокая красная капля…

Захаров вскочил и, забыв о боли в необутых ногах, побежал прочь, подгоняемый ни разу не испытанным доселе звериным страхом. Он часто оглядывался, ожидая, что скелет за ним погонится, и от этого натыкался на деревья. Он не узнал сидевшего, не узнал потому, что тот был неузнаваем, хотя Захаров и вспомнил, кто в бригаде носил такой джемпер…

Это было чудовищно! Мир сошёл с ума, пытаясь свести с ума и его, Кольку Захарова! Зачем?! Что произошло?! Что, наконец, происходит?!

…Он чуть не споткнулся о лежащего поперёк дороги человека, потому что смотрел вперёд, — туда, где стоял длинный деревянный стол, и откуда тянуло ароматным, крепким дымком.

Глянув себе под ноги, Захаров испытал ещё один мощный импульс губительного ужаса.

Лежавший лицом вниз был в окровавленной штормовке, исколотой у него на спине острым шилом. Он был в замызганной фуражке, из-под которой выглядывали длинные русые кудри. Острые шейные позвонки, покрытые обвисшей дряблой кожей, торчали из грязного заскорузлого воротника миниатюрным горным хребтом. Вместо ушей на черепе человека были свисающие к земле тонкие кожистые складки…

Стиснув в себе ужас и тошноту, Захаров наклонился и за рукав штормовки перевернул странно лёгкое тело на спину.

…Перед ним лежал одетый скелет… Штормовка распахнулась, потянув за собой лишённые пуговиц разодранные половинки клетчатой рубахи. На мощной грудной клетке сморщенной тряпкой провисала заросшая курчавыми рыжими волосами жёлто-зелёная кожа. На животе, впавшем до позвоночника, она лежала многочисленными складками, не скрывая, однако, широкой тазовой кости. Чуть выше узелка, бывшего некогда пупком, возлежала хорошо вытатуированная обнажённая красотка в весьма фривольной позе…

— «Мишин… Васька…» — Захаров всё-таки нашёл в себе мужество глянуть мертвецу в лицо…

…Трудно узнать скелет. Даже если он обтянут кожей и одет в знакомую одежду… В этом мертвеце не было ничего человеческого и ничего узнаваемого. Его поникший нос хищно свисал над раскрытым скалящимся ртом, лишённым языка, а в залитых слезами глазницах ползали суетливые муравьи…

Захаров распрямился и посмотрел на близкий стол столовой под открытым небом.

Вокруг него валялись вповалку люди, вернее, то, что от них осталось, и Захаров вдруг понял, что никакие силы не заставят его пойти туда и убедиться в том, что там нет живых. Он был абсолютно уверен, что никто из ребят не уцелел: от такой страшной смерти не спастись…

…Высоко над головой коротко и низко прожужжало, как будто пролетел далёкий и быстрый вертолёт. Захаров шарахнулся от лежащего, и, зачем-то петляя по-заячьи, побежал в глубь леса, мгновенно усвоив инстинкты загнанного хищником грызуна… Он не мог объяснить себе самому своего подсознательного недоверия к рою, но осознавал, что безопаснее безоговорочно подчиниться инстинктам. Животным, конечно, было значительно легче, их природа изначально наделила особым чутьём опасности, а Захаров внимательно вслушивался в непонятную ему пока речь, силясь хоть что-нибудь в ней разобрать…

Он долго ломился через буреломы, раздирая одежду и царапая сучьями тело, ломился, пока не задумываясь над тем, куда он, собственно бредёт. Хуже всего было ногам, оставшимся без обуви. Шальную мысль о том, чтобы вернуться на делянку и разуть кого-то из бывших подельников, ни в чём уже не нуждающихся, Захаров после долгих колебаний всё-таки прогнал от себя прочь. Мародёрство вызывало у него непреодолимое отвращение, да и страх, замешанный на непонимании происходящего вокруг, гнал его сейчас только вперёд. Уже значительно позже ему стало смешно от воспоминаний всего этого, но и тогда, заматерев в окружении опасностей, он мысленно согласился со своим прежним поведением, как с единственно верным в сложившейся ситуации. Делая именно так и не иначе, он выжил, а любой другой шаг мог оказаться для него роковым…

Когда кончился короткий августовский день, он забился под вывороченные корни поваленного бурей дерева и забылся нервным оцепенением. Это был не сон и даже отдалённо не напоминал его. Захаров периодически точно проваливался куда-то в Бездну и снова выныривал на зыбкую, не державшую его поверхность, и это было больше похоже на болезненный бред. Он промучился до утра, так и не выспавшись и толком даже не отдохнув.

А утром его скрутил голод. Полазив на коленках по полянам, он набил одичавший желудок жуткой смесью всякой полусъедобной дряни, в которой ягоды и грибы преобладали, но, как впоследствии оказалось, со всем остальным абсолютно не совмещались… Однако на несколько ближайших часов он был избавлен от некоторых отвлекающих факторов.

Он пошёл на юг, постоянно ориентируясь по солнцу. Бессмысленная суетня минувшего дня, так и не реализовав себя должным образом, уступила, наконец, место здравому смыслу.

Идти надо было к людям. В любом случае! И лучше всего в этом могла помочь река — примерно в сорока километрах от делянки, вниз по течению Утки, находился Озёрск.

Захаров в какой-то степени даже успокоился, если психическую усталость от перенесённых ужасов можно было назвать таким спокойствием. Через сколько кошмаров должен пройти человек, чтобы однажды насытиться ими и перестать воспринимать их ценой своего рассудка? Все страхи — это родные дети инстинкта самосохранения, Ужаса перед Смертью, венчающей Жизнь, и грозящеё ей от самого появления человека на белый свет. Смерть незримо стоит у него за спиной и ждёт своего неизбежного часа. Упорно ждёт…