Топи и выси моего сердца. Дневник - Дугина Дарья Александровна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этом стихотворении совершенно не за что зацепиться. Здесь два абзаца по три строки, и нет перевалочного пункта на четвертой, и нет лишних слов. Это максимально сконцентрированное стихотворение, поэтому оно и называется – «Молитва». Здесь сказано все, здесь нет ни одного лишнего слова. Следующая фаза – это говорить, как ангелы, произнося только гласные. Нет, но здесь есть и согласные: «солнце», «грозящее» – з, щ, б, д, пр, мт – «идущего», «сумасшедшее». И вся эта молитва как бы закутывается в обороты этих согласных, как бы падает, потому что, на самом деле, хотелось бы произнести о, и, э, о, е, о – язык ангелов, те самые гласные[90]! Кстати, о них Гумилев тоже писал, как они говорят.
На далекой звезде Венере Солнце пламенней и золотистей, На Венере, ах, на Венере У деревьев синие листья.[91]Это отдельный анализ. Но посмотрите, молитва – это когда гласные вырываются из нас, славя высший Абсолют, и утыкаются, спотыкаются об эти чертовы согласные, расставленные, как забор, в этом стихотворении. Молитва сквозь согласные – то есть, сквозь человеческое, сквозь неангельское, сквозь наш грех и нашу богооставленность. Поэтому, продираясь через эти буквы, через согласные, приобретается дополнительный смысл.
Солнце свирепое, солнце грозящее…Вот единственным, кто мог бы прочитать стихотворение абсолютно правильно, был мой покойный друг Андрей Ирышков.
К сожалению, он уже ушел из жизни, и воспроизвести это произношение, произнесение сакральных формул я не смогу. Попробую прочитать так, как мог бы прочитать он:
Солнце свирепое, солнце грозящее!Я совершенно не знаю, как интонационно выстраивать эти строки и как их рифмовать, я не понимаю этих фраз. Это очень сложное стихотворение. Шесть строк – и абсолютное непонимание, как его прочесть, как его осмыслить.
12-го утром – Константинополь. Опять эта никогда не приедающаяся, хотя откровенно-декоративная, красота Босфора, заливы, лодки с белыми латинскими парусами, с которых веселые турки скалят зубы, дома, лепящиеся по прибрежным склонам, окруженные кипарисами и цветущей сиренью, зубцы и башни старинных крепостей, и солнце, особенное солнце Константинополя, светлое и не жгучее.
Мы прошли мимо эскадры европейских держав, введенной в Босфор на случай беспорядков. Неподвижная и серая, она тупо угрожала шумному и красочному городу. Было восемь часов, время играть национальные гимны. Мы слышали, как спокойно-гордо прозвучал английский, набожно – русский, а испанский – так празднично и блестяще, как будто вся эта нация состояла из двадцатилетних юношей и девушек, собравшихся потанцевать.[92]
А остальное я расскажу вам в следующий раз…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})4 / 09Мир – это огромное тело. И каждую осень оно умирает. Сначала на небе – трупные пятна. Еще аутолиз. Еще охлаждается тело мира. В тех местах, где гравитация прижимает кровь, могут быть и темные пятна, чернеющие. Они синие, красные, розовые и коричневые. Затем тело мира разбухает, трупная эвфизема от трупных газов. Сквозь него проступает вода. Есть такое понятие. Гигантский труп. Тело осенью становится огромным набухшим гигантским трупом. Дождем растекается трупная жидкость, само небо становится мягким, но каркас мира все же остается строгим, мышечный корсет. Говорят, покойники могут шевелиться и даже раскидывать руки. Тело мира тоже так умеет. Еще у мертвых меняется цвет волос: от темного он может стать светлым.
▪ ▪ ▪Для воскресения грядущего? Ибо восстанут после того, как мир завершится? Восстанут ли? Восстанут? А вдруг нет…
Жорж Батай[93] в тексте «Границы полезного» цитирует Юнгера[94]:
Одно замечание об экстазе. Это состояние, свойственное святым, великим поэтам, и великим любовникам, во многом близко подлинной храбрости. И в том и в другом случае энтузиазм высвобождает столько энергии, что кровь закипает в венах и вспенивается, приливая к сердцу. Это – упоение, которому нет равных, буйство сил, разрывающее путы…[95]
7 / 09Здесь есть одно очень важное действие. Когда бежишь на высоком темпе, нельзя останавливаться для того, чтобы обратить внимание на обочину. Нет времени и возможности уделить внимание тому, что может разрушить бег. Темп.
▪ ▪ ▪Еще. Важное. Исаак Сирин[96] говорил о необходимости равномерного развития добродетелей. Для меня это очень важное наставление. Если развивать лишь одну, под тяжестью подвига можно сокрушительно упасть. Таков план дьявола по низвержению человека во ад.
▪ ▪ ▪Особенность моих отношений с французским языком. Включить слушать 30 минут интервью, потом понять, что я все прослушала. Зато как спокойно было!
▪ ▪ ▪Мне не хватает времени в сутках. Если я буду заполнять каждый час работой, молитвой и мудростью – может, времени станет больше?
8 / 09Это стихотворение я могу вечно, вечно читать. Перед сном, дабы успокоиться и уложиться.
Локти резали ветер, за полем – лог, Человек добежал, почернел, лег. Лег у огня, прохрипел: «Коня!» И стало холодно у огня. А конь ударил, закусил мундштук, Четыре копыта и пара рук. Озеро – в озеро, в карьер луга. Небо согнулось, как дуга. Как телеграмма, летит земля, Ровным звоном звенят поля, Но не птица сердце коня – не весы, Оно заводится на часы. Два шага – прыжок, и шаг хромал, Человек один пришел на вокзал, Он дышал, как дырявый мешок. Вокзал сказал ему: «Хорошо». «Хорошо», – прошумел ему паровоз И синий пакет на север повез. Повез, раскачиваясь на весу, Колесо к колесу – колесо к колесу, Шестьдесят верст, семьдесят верст, На семьдесят третьей – река и мост, Динамит и бикфордов шнур – его брат, И вагон за вагоном в ад летят. Капуста, подсолнечник, шпалы, пост, Комендант прост и пакет прост. А летчик упрям и на четверть пьян, И зеленою кровью пьян биплан. Ударило в небо четыре крыла, И мгла зашаталась, и мгла поплыла. Ни прожектора, ни луны, Ни шороха поля, ни шума волны. От плеч уж отваливается голова, Тула мелькнула – плывет Москва. Но рули заснули на лету, И руль высоты проспал высоту. С размаху земля навстречу бьет, Путая ноги, сбегался народ. Сказал с землею набитым ртом: «Сначала пакет – нога потом». Улицы пусты – тиха Москва, Город просыпается едва-едва. И Кремль еще спит, как старший брат, Но люди в Кремле никогда не спят. Письмо в грязи и в крови запеклось, И человек разорвал его вкось. Прочел – о френч руки обтер, Скомкал и бросил за ковер: «Оно опоздало на полчаса, Не нужно – я все уже знаю сам».[97]
