Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Маркович Санин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще два взрыва, и над головами походников со свистом пролетели куски дерева и осколки разорванной стали.
– Дундук! – зло выдавил Сомов, прижимая Тошкину голову к снегу.
Еще мгновение, и разнесло последний баллон. Больше взрываться было нечему.
На том месте, где лежал балок, дымилась глубокая черная яма. Вокруг нее столпились походники. Из-под укутавших их лица подшлемников вырывались клубы пара. Постояли, отдышались.
– Капельницу, что ли, не погасили? – предположил Игнат.
– Мы с Тошкой уходили из балка последними, – припомнил Никитин. – Погасили, точно.
– Чего натворил? – хрипло спросил Леньку Сомов.
Ленька понурил голову.
– Не приставай, видишь, переживает, – съязвил Игнат. – Сосунок!
Сжав кулаки, Ленька, как слепой, пошел на Игната.
– Давай, давай морды бить! – рявкнул Гаврилов. – Я вам!..
Гаврилов круто повернулся и направился к Ленькиному тягачу. Включил карманный фонарик, присмотрелся, выругался.
Все подошли и склонились над левой выхлопной трубой. Она была оголена, лишь по бокам висели почерневшие лохмотья обмотки. Ясная картина: прогорели медно-асбестовые прокладки выхлопного коллектора, и от раскаленной отработанными газами трубы загорелся настил балка.
– Прокладки, батя!
Отправляясь в поход, Гаврилов всегда менял прокладки на новые, чтобы наверняка хватило на всю дорогу. Первое и святое дело! Но перед этим походом тягачи ремонтировал Синицын. Снова Синицын!
И снова виноват он, Гаврилов. Нужно было еще час не поспать, проверить прокладки.
– Сменить, – ощущая тупую боль в сердце, приказал он. – Развернуть машины, включить фары. Пошуруйте вокруг.
Нашли немногое. Кроме сброшенных Ленькой в последнюю минуту двух мешков с хлебом и трех ящиков с полуфабрикатами, разыскали помятую печку-капельницу, разорванные баллоны из-под пропана, обгоревший остов запасной рации и чудом оставшийся невредимым большой ящик с брикетами замороженного бульона. Сгорели все личные вещи жильцов балка – Савостикова, Сомова, Никитина и Жмуркина, фотоаппараты и кинокамеры и, самое главное, картонная коробка с «Беломором» и «Шипкой». Ее искали особенно долго, страшно было остаться без курева. Не нашли.
За обедом подсчитали: на восемь человек курящих имелось десятка три с небольшим сигарет и неначатая пачка «Беломора». Доверили весь запас Задирако и решили курить одну на троих после обеда.
Хлеба должно было хватить – с учетом нескольких мешков на камбузе, а вот полуфабрикаты и газ Гаврилов приказал расходовать экономно. Кроме того, велел Борису Маслову беречь рацию в «Харьковчанке» как зеницу ока, а Задирако – помалкивать про то, что единственный мешок соли разметало взрывом. Через пять-шесть часов ходу – Комсомольская, может, там найдется.
В камбузе было холодно, но покойно, никому не хотелось плестись по морозу к тягачам и до утра в одиночестве ишачить за рычагами.
– Вернусь, – размечтался Тошка, – приду к Синицыну в гости. Такого человека, как я, он примет с уважением – (Тошка мимикой изобразил уважение, с каким отнесется к нему Синицын), а я ему: «Сымай штаны!» А он: «Какие такие штаны?» А я: «Твои, – взамен тех, что у меня сгорели по твоей милости!» Деваться ему некуда, сымет штаны, а я ему: «Пес с тобой, – таскай, куда тебе на улицу с голым задом!»
– Паяц! – неодобрительно глядя на развеселившихся товарищей, буркнул Сомов.
– Валера, одолжи на перегон Тошку! – отмахнувшись от Сомова, попросил Давид. – Вернемся – месяц пивом поить буду!
– Как это так одолжи? – заважничал Тошка. – Я тебе, брат, не какой-нибудь Фигаро. Этак каждый начнет канючить: «Давай мне Тошку!» Вас вона сколько, а Тошка один.
– Ладно, езжай до Комсомольской с Давидом, – с лаской в голосе сказал Гаврилов. – Только не заговори его допьяна, собьется с курса и загонит машину на Южный полюс. А ты, племянник, – (к молчаливому Леньке), – не вешай нос, а то я подумаю, что ты барахло свое жалеешь. Сдирать стружку с тебя пока не стану, тем более Петя не разрешит, раз ты ему хлеб и бифштексы выручил. Ну, сыночки, по коням!
– Спасибо, матерь кормящая, – поклонился повару Валера.
– Приходите еще, не стесняйтесь, дорогие гости, – заулыбался Петя.
– Что в журнале записать, батя? – спросил Маслов.
– Прокладки, – хмуро ответил Гаврилов, не в силах отвести взгляда от окурка, который после него досасывал радист. – Запиши, что Плевако не сменил, а Гаврилов, сукин сын, не проверил. И про разбитые горшки – наши потери – запиши, чтобы главбуху доставить развлечение.
– Ты, друг, не обижайся, – натягивая на голову подшлемник, сказал Леньке Игнат. – Ну, ляпнул сгоряча.
– А я и не обижаюсь! – вызывающе ответил Ленька. – Думай только, когда говоришь, понял?
– Хорошо, хорошо, – дружелюбно сказал Игнат.
И походники разошлись по машинам.
Ленька Савостиков
Не бывать бы Леньке в Антарктиде, если бы за него, родного племянника, слезно не молила Катя. Очень не хотелось Гаврилову брать Леньку, но ни в чем он не мог отказать жене. Для виду поупрямился, поворчал и уступил. Полина, Катюшина сестра, в голос выла, просила зятя возвратить сына человеком. Гаврилов сердился – Антарктида, мол, не исправительная колония, но в глубине души был польщен. Пообещал, что проследит, выбьет дурь из ветреной головы. Сестры наделяли его чрезвычайными полномочиями, а Ленька слушал и ухмылялся. Против Антарктиды, впрочем, он не возражал: слава, нагрудный значок да деньги, и, говорят, немалые. Великодушно позволил себя оформить и поехал на край света – превращаться в человека, как докладывал дружкам на проводах.
А Леньку брать Гаврилов не хотел потому, что в его глазах племянник жены имел два крупных недостатка. Во-первых, был писаным красавцем, а к этой разновидности людей Гаврилов вообще относился с подозрением; во-вторых, в недавнем прошлом боксером, даже мастером спорта. А спортсменов, особенно именитых, Гаврилов не слишком-то уважал. Хотя сам он не без удовольствия смотрел матчи по телевизору и слегка болел за «Зенит», но не мог понять спортсменов, тратящих немалую энергию столь, на его взгляд, бессмысленно. Когда ему доказывали, что спортивные зрелища дают тысячам людей необходимую им разрядку, он не спорил, но шутливо ссылался на свое «крестьянское воспитание»: мол, с детства приучен уважать лишь тех, кто делает работу. За такие отсталые взгляды Васютка сгоряча обозвал папу «вымирающим мамонтом», что рассмешило Гаврилова до слез.
Впрочем, своему десятилетнему первенцу он готов был простить все.
Ленькины же «подвиги», о которых в семье ходили легенды, Гаврилова не очень волновали. Слушая сетования сестер, он посмеивался, а когда Катя сердилась на такое его легкомыслие, тут же признавал свои ошибки. И думал, что четверть века назад он бы из этого парня сделал лихого танкиста. Хотя и в Антарктиде случаются такие переделки, что вся пыль с человека слетает и раскрывается его существо. А что касается Ленькиных «подвигов», то женщин там
