Остров - Андрей Алексеевич Кокоулин

которому никто не подает. Шлепнуть бы по ней и раз, и другой! Чтобы слиплись глазки эти прищуренные.

— На рынке завтра… послезавтра…

Натку передернуло, но она замаскировала это движение тем, что отвернулась к плите.

— Что?

— Ну, выдадут. Должны.

— Ты потребовать можешь? — Натка взяла тарелку с посудной полки. — За два месяца, там, кажется, у тебя уже накопилось.

— Понимаешь, — замямлил Лаголев, — Кярим Ахметович…

— Носатый этот?

Натка плюхнула пластиковой лопаткой захолодевшую гречу в тарелку. Не разогревать же Лаголеву второй раз? Обойдется, и так сожрет. Тем более, что не заслужил.

— Ну, да, ты его видела. Я просто не поймал его сегодня.

— А он не знал, да?

— Знал.

— Ясно, ты не смог настоять.

Натка выбрала со сковороды кусок курицы, водрузила его на гречку и поставила перед мужем его поздний ужин.

— Ешь.

— Еще хлеба, если можно, — попросил Лаголев.

Каким-то чудом Натка смогла спокойно открыть хлебницу, достать оставшуюся треть батона и положить на стол.

— Вилку тоже дать? — выразительно посмотрела она на мужа.

Сморщился. Понял.

— Я сам.

Сутулое ничтожество! Господи, скривилась про себя Натка, с души воротит. Похоже, пора разводиться. Квартиру только делить не хочется. Все вкладывались, и его родители, и ее, сами лет пять только на нее и впахивали.

Но ведь невозможно жить дальше!

— Нат, — подал голос Лаголев.

— Да?

— Сядешь рядом?

Был у них такой ритуал. Жена влюбленными глазами должна смотреть на то, как ее избранник употребляет ее стряпню. Вроде как общность. Вроде как возможность показать друг другу свои чувства. Поговорить. Только о чем говорить с Лаголевым? Был бы Шурик, еще можно было бы найти какие-то точки соприкосновения. С Лаголевым точки у каждого свои.

— Хорошо, — словно назло себе согласилась Натка и опустилась на стул напротив. — От меня не убудет.

— Сейчас.

Лаголев вскочил, поставил чайник на плиту, включил газ и снова сел.

— Сидим? — спросила его Натка.

— Сидим.

— Ешь.

— Ага.

Говорить было не о чем, играли в гляделки. Лаголев церемонно жевал. Ну ни на грош не было в нем маскулинности, мужского начала. Уставший мужик как ест? Торопливо, жадно, с аппетитом. Дикарь! Добытчик! А этот? Куриное филе — ножичком, будто в ресторане. С хрена ли мы в ресторане? Впрочем, по-мужски у Лаголева есть и не получилось бы, сколько он не старайся. Вот по-свински, это пожалуй.

И, извините, есть разница.

— Завтра идем? — спросил Лаголев.

— Куда? — спросила Натка, глядя через плечо в окно.

Все интересней. Нет этой физиономии, в которой перманентная виноватость мешается с унылостью. Темнота приятней. Через темноту — пятнышки чужих окон.

— По магазинам. Мы же хотели. У меня выходной.

— А деньги?

Лаголев посмотрел на холмик из купюр у Наткиной руки.

— Ну, не все же на кредит. Рублей двести останется.

— И что мы купим? — наклонилась к нему Натка. — Кроссовки, знаешь, сколько стоят? Восемьсот пятьдесят!

— Ну, можно же кроссовки оставить на потом. Я послезавтра…

Натка не стала дожидаться, когда Лаголев обрамит свою мысль в завитушки междометий и прилепит ей крылышки предположений.

— Игорь! Сынок! — крикнула она. — Никаких тебе кроссовок завтра! У нас папа без денег пришел!

— Ну, Нат… — начал Лаголев, но было уже поздно.

Сын с шумом притопал на кухню. Долговязый, в шортах и растянутой футболке с трафаретной надписью «FIFA 96», он встал на пороге, стиснул кулаки и напрягся.

— Эй, вы чего? Вы же обещали!

Тощий, как глист. А не прокормить. Волосы отрастил, пора в косичку заплетать. Лаголев номер два.

— У отца спрашивай, — ядовито сказала Натка.

Сын нервно стукнул костяшками в косяк. Глаза у него сделались стеклянные, с искорками близкого срыва. Губы задрожали.

— Бать, мы же два месяца назад договаривались!

Но Лаголев и перед отпрыском своим показать себя не мог. Голову в плечи втянул, ложку с гречей в рот засунул. Нет, чтоб грохнуть кулаком по столу. Кто хозяин в доме-то? Имел право, тюфяк.

— Па-ап.

Нет, не получится у Лаголева отмолчаться, злорадно подумала Натка.

— Ответь, ответь сыну-то, — сказала она.

Лаголев вынул ложку.

— Игорюшка…

Яблочко пятнадцатилетнее аж передернуло. Уменьшительно-ласкательные от родителя его, видимо, бесили, как и Натку. Хоть что-то от матери перенял.

— Так кроссовок не будет?

— Завтра, нет, послезавтра мне отдадут деньги, — сказал Лаголев, — это точно, и тогда мы, как и планировали…

— Блин, верить вам! — Игорь притопнул ногой. — Да-да! Твои новые кроссовки у нас в приоритете! — передразнил он. — А сами?

— Игорек.

Впустую. Секунда — и нет сына. Без слов усквозил к себе в комнату. Зато дверью там бахнул — любо-дорого. Наверное, обои поотставали.

— Что? — выговорила Натка Лаголеву. — Добился? У парня уже год нормальной обуви нет. Какая девчонка с таким нищебродом на свидание пойдет?

— Не в деньгах же дело, — сказал Лаголев.

— А в чем?

— В голове. В душе.

Натка захохотала.

— Ты себя-то слышишь, Лаголев? На него ж даже не посмотрит никто! Он ботинки твоего брата донашивает!

— Хорошие ботинки.

— Лаголев, ты дурак?

— Нет.

Зашипел чайник. Натка выключила газ. Игорь мелькнул в проеме, одетый в джинсы и в толстовку, потом, уже в куртке, в обуви, заглянул на кухню.

— Ненавижу! — прошипел он и выскочил из квартиры.

— Это он тебе, — сказала Натка.

Лаголев поежился.

— Он же не прав, Нат.

— А кто прав? Ты прав? Надо же! — всплеснула руками Натка. — Ты семью прокормить не можешь! Если бы я не работала, сдохли бы уже вместе с тобой и твоей заботой.

— Нат.

— Что — Нат?

— Не бесись, — сказал Лаголев. — Пожалуйста.

— Что? — взвилась Натка. Но постаралась тут же взять себя в руки. — Ты поел? Все. Наливай чай и иди, мне здесь прибраться надо.

— Хорошо.

Лаголев шагнул к чайнику и, оказавшись за спиной, попытался неловко ее обнять. Одну руку пропустил к животу, другой поймал за грудь. Никаких ощущений. То есть, ощущения были, но совсем далекие от страсти или желания. Натке подумалось, что так мог бы обнимать вежливый, виноватый зомби.

— Брысь!

Лаголеву хватило окрика и шлепка по ладони. Он отступил, завозился с чаем: звякнул ложечкой, вытащил пакетик, плеснул кипятка. Не надо было даже поворачивать голову: все было в звуках, приглушенных, стесненных.

— Знаешь, что? — сказала Натка. — Я возьму в долг у Поляковых. На неделю они без процентов дадут.

Чувствовалось: Лаголев занемел спиной. Занемел весь.

— Может, не надо? — спросил он.

— А сын у тебя босиком ходить будет? Или еще по психу из окна выбросится. Что ты тогда делать будешь?

— Что он, два дня не подождет?

Натка скривилась.

— Ты налил?

— Налил.

— Ну и иди.

— Нат, — встал перед ней Лаголев, — ну, бывает. Я виноват.

Выбесил.

— Очень хорошо, — сказала Натка, — значит, завтра