Веселые истории о панике - Любовь Мульменко

Киноартхаус, видимо, взял на себя функцию антитеатра и интересуется только подушкой. Микродействиями, микрособытиями, самой жизненной тканью, а не швами и не зонами разрыва. Весь фильм может быть как подушка. Просто лежит подушка, легкий ветерок выдувает из нее перышки – и так полтора часа. Если режиссер задорный и любит движуху, экшн, – в финале подушка красиво лопается.

На подушке, интересно, я сейчас, или на горке, и что считать жизнью, то или это? Жизнью – релевантной, действительной, которую уместно пересказать, когда я умру. Чтобы сразу стало понятно: вот такой был человек, вот это составляло его существование. Когда я существовала, как я – когда горки, или когда подушка?

И – самое главное – пока я еще существую в настоящем времени: как не перепутать одно с другим, главную точку с проходной? Как не засыпать в горах и не лепить из подушки роковой тотем?

Я в этих делах дурочка, мне всю дорогу кажется, что я в горах, даже если я в постели. Я во всем подозреваю точки бифуркации. Поэтому, зная, что слабовидящая, точнее, что дальнозоркая, я благоразумно отмахиваюсь от видений и проебываю, бывает, настоящие горы. Мальчик зря кричал: Волки! Волки! – и его по привычке не спасли. Я кричу: Гора! Гора! – и сама себе не верю, слишком много уже было ложных вызовов. Но иногда ведь и на самом деле, гора – это гора. Отошел – и видно, издалека. Четко, с координатами, с высотой пика. Отсюда моя жизнь пошла в другую сторону, а я все проспала, я думала – так, просто гуляем.

Весь хребет, всю горную систему покажут, наверно, потом. Талантливо смонтированный трейлер с живым звуком – на экране в целое небо. Кодой.

Там, среди прочего, обязательно должна быть реальная гора Басег. На мне рубашка в сине-белую клетку, я ее купила в секонд-хенде, а потом она ушла по реке, утопла. Ноги насквозь мокрые, хотелось идти через лес легкими ногами, и я вместо берцев или сапог надела кеды из тряпочки. Весь час ходьбы к подножию земля опаивала под ступнями, ледяная лужа переселялась от почвы – под пятки, и я шла, как босая, терпела и гордилась, что даже такое страшное физическое испытание мне нипочем. К тому же я не просто наблюдаю весну, я себе сделала инъекцию – укол снеговой водой в самое тело, весна не вокруг, а буквально – во мне. Солнце нагревает лужу на земле. Я нагреваю лужу в кедах. У нас общее дело, я – часть процесса, субъект природной политики. На вершине мы фотографируемся на пленочную мыльницу. Мы еще не знаем, что за карточка получится, а она получилась хорошая. Небо такое синее, а мы такие дураки.

Это была моя подушка тогда. Моя подушка была набита горами, лесами, речками, Жужиком, университетом, ночевками по друзьям. Много, много перышек, хороший объем.

В сущности, в моем трейлере, в трейлере меня, – столько красоты может быть! Севастопольские корабли, Японское море, таймырская тундра. Есть где развернуться операторам.

Мой трейлер будет нескучный, с частой переменой локейшенов. С редкой переменой главных действующих лиц, но вообще, лиц получится много и разных.

Мой трейлер будет смешной.

Мой трейлер будет похож на пьесы моих школьников.

25 ОКТЯБРЯ

Есть часы налета у капитанов воздушных судов, а у меня многие, многие часы находа, нагула. Я всю Пермь исходила пешком, а Пермь длинная и неровная. Теперь я опомнилась много лет спустя и гуляю Москву: жанр, оказывается, не сдох. Да и я.

С каждой прогулки приношу ворох отпечатков, как записки на салфетках, такие. Малости от людей, сиюминутные доказательства чьей-то жизни.

Мое чувство к Москве простое, в одно слово. Я Москве благодарна, она мне много чего вернула. И она пока ничему не помешала, ума не приложу вообще, чем этот город может помешать человеку. Город, где тебя никто не насилует, город доброй воли.

Но как же, спросите вы, ведь они прямо тут и находятся: казематы, где томились Пусси Райот, дворец, где восседает сам. А это не в городе. Это – на свете, это – по игре людей, а не по жизни Москвы. Москва стоит почти тыщу лет и хуй кладет: вот, говорит, вам моя историческая правда и глубина, живите, чувствуйте ее и отъебитесь.

Да, казематы. Бросила следить за повесткой. Сначала было честно интересно – с прошлой зимы и до начала лета, может. Потом уже инерция: нарочно усаживала себя за чтение ленты, стыдно не быть в материале. Но теперь как-то еще стыднее добровольно бывать подолгу и регулярно в неинтересном материале, в одинаковом материале, в тавтологичном, в стилистически убогом. Я чувствую, что не могу быть полезной здесь. Да даже вредной – не могу.

В твиттере я радуюсь, когда пишут школьники. Никогда не угадаешь, куда их понесет, как они победят пунктуацию, сколько скобочек нарисуют и в какую сторону. Алгебра, умираю, пишут они – и почему-то латиницей. Umiraju. А КС не пишут. Кашина не ретвитят.

Вообще, хочу читать только школьников, стихи, некоторые письма и обязательно объявления на столбах. Гуляли с Максом, нашли на стенке: «Семья супергероев снимет квартиру в вашем районе. Двушку, потолки не ниже 7 метров, желательно с парковкой на крыше, титановый санузел. Славяне. Своевременную расплату гарантируем. Восстановим справедливость в жэке». Кремль, кстати, в нашем районе. Кремль надо сдать славянам, чтобы они восстановили. Телефон прилагается. Контактное лицо – Красная фурия. Славяне ли это?

Вынести, конечно, можно все, что угодно, кроме неудивительной жизни.

Вот я и выношу все – через непрерывное удивление.

29 ОКТЯБРЯ

Еду в поезде, нравится. Хорошо, что меня по РЖД решили в Ростов забросить, а не по небу. Самолеты мотают нам нервы, поезда дарят покой. Это новый состав, чистый, мягкий, я одна в купе, да и в вагоне – одна из пяти, может. Дом отдыха! Проводница носит чай. За окном показывают лес. Лес прощается, он уже практически сожрал сам себя, распался, вымок, сгнил, пошел ржавыми пятнами. Красиво, кстати, потому что в природе красиво – то, что справедливо, а не то, что радует. Умирающий на исходе осени весь наш бедный сад – справедливо, и глаз, которые пусть не радуются, но зато что-то другое они – не оторвать.

Мне даже показалось, что я хочу написать И. длинное, обстоятельное письмо. Но нет, на самом деле не хочу. Я у себя в голове с И. так много говорила, что лень проговоренное записывать еще и на бумаге. Скучно, дубль.

Злиться на И. подолгу – разрушительно. Пока я злюсь и молчу, я несчастный человек. Энергия несчастья день ото дня растет и в какой-то момент поглощает энергию злости, давит массой. Я не могу больше быть злой, потому что я больше не могу быть настолько несчастной.

30 ОКТЯБРЯ

Позднее лето стоит в Ростове, деревья зеленые, ночи томные, никто не напрягается. Мне город по сердцу, местами он даже резонирует с Севастополем, как ни странно.

Я и режиссер Муравицкий весь первый день допрашивали ростовчан про ростовскую самобытность. Вот, говорят, группа у нас есть, «Церковь детства». А что играет? Ну, такой, дарк шансон играет. Казачий рэп еще есть. Или вот тоже автор-исполнитель, сочиняет песни на стихи правозащитников.

Мы отдельно уточнили на всякий случай: правда ли, что Ростов – город пацанов и бандитского обаяния? Все в отказ: не, не, ничего такого, все как и в остальной России. После театра зашли в целомудренное кафе «Пить кофе» и увидели, что ребята скромничают. Непацанов в кафе не было вовсе – не считая девчонок, но то были пацанские девчонки. Все сидели в ночь с понедельника на вторник и решали дела.

– Смотри, – авторитетно сказал Муравицкий, указывая на дедка в серых трениках и бейсболке. – Явно только что откинулся.

Что-то такое понял Муравицкий из дедушкиной особой пластики. Дед тер-тер с барменом, да и свалил. А минут через двадцать вернулся – с чемоданчиком и в форме с генеральскими погонами. Мы прямо охуели от метаморфозы. Спрашиваю по секрету у официантки: а это кто? Это наш генерал Николай Николаевич – и визитку его, главное, тут же притащили откуда-то из-за стойки. А почему он в форму переоделся? Потому что он наш генерал.

Не выдержала, пошла знакомиться.

Николай Николаевич с полпинка буквально начал, как заведенный, рассказывать мне про своих друзей Шеварнадзе и Дудаева, про военные действия в Баку, во Вьетнаме и на Сахалине. Перебивать не давал, нес, что хотел. Бабулей меня называл.

– Глаза у тебя, бабуля, как Мариинская впадина. Шея – как у Нефертити. Бери да заливай тебя шампанским. Рыжий (официанту)! Сто грамм водки принеси бабуле и одно капучино.

Периодически Николай Николаевич якобы прощался: отдавал честь и хватал мою руку, как для поцелуя, но вместо поцелуя коротко обрабатывал языком запястье, игриво так.

Всю руку тебе излизал, строго заметил Муравицкий. Ну а что делать, вербатим, производственные расходы.

К полуночи устали производить, пошли на хату через гастроном. В гастрономе Муравицкий напряженно искал простой бородинский хлеб, но там был только непростой, патриотический – Великорусский, например. Всюду у них казачество это, негодовал Муравицкий. Реально, кстати, во всяком собеседнике подозреваешь казака, в каждой булке.