Ищи врагов среди друзей - Андрей Воронин

В узком проеме амбразуры мелькнула приметная сосна, обгорелая и расщепленная надвое почти до самой земли. Одинцов детально описал поручику это дерево, но рисковать все-таки не стал и привязал на нижний сук красную тряпицу. Сосна была знаком приготовиться и держать ушки на макушке, что Дроздов и сделал. Остатки похмельной мути вмиг улетучились, словно их и не было, и поручик сделался, как всегда перед боем, собранным и деловитым.

Плюнув на экономию (какая, к дьяволу, экономия в шаге от смерти!), он закурил еще одну папиросу, выстрелил горелой спичкой через амбразуру и стал насвистывать боевой марш дроздовцев – тот самый, на мотив которого какой-то лапотный поэт написал немного позже свои слова. Поручик Дроздов никогда не служил под началом генерала Дроздова, но марш ему нравился, и вообще получалось что-то наподобие каламбура.

Поручик Дроздов все еще насвистывал свой любимый марш, когда заскрежетали тормоза, беспорядочно залязгали буфера, зашипел выпускаемый пар, и стальная громадина бронепоезда, содрогаясь и корчась, остановилась перед завалом из бревен, перегородившим рельсы. Где-то впереди пронзительно взвизгнула овальная бронированная дверь, и властный голос с сильным грузинским акцентом прокаркал команду, высылая на рельсы аварийную бригаду.

В отсек вбежал возбужденный Кулешов, дико покосился на спокойно покуривавшего Дроздова и схватился за ручки соседнего пулемета. По другую сторону штабеля, сложенного из ящиков с золотом, слышалось копошение и лязг: команда левого борта готовилась к обороне.

Дроздов сделал последнюю затяжку, раздавил окурок, и тут, словно по сигналу, с обеих сторон захлопали винтовочные выстрелы. Пули с визгом и грохотом ударили по броне, и в ответ залаяли пулеметы бронепоезда. Они молотили с тупым механическим упорством, словно пытаясь выкосить к дьяволу всю эту ненавистную тайгу. Впереди глухо ахнула трехдюймовка, с ближнего склона сопки взлетел к небу тяжелый фонтан земли, дыма и сучьев, тяжело мотнулась, падая, подрубленная пихта. Тесный отсек наполнился дымом и грохотом, плечи припавшего к пулемету Кулешова мелко тряслись в такт выстрелам.

На мгновение прекратив огонь, подпоручик повернул к Дроздову потное ощеренное лицо. Дроздов, не удержавшись, весело подмигнул ему и растянул губы в улыбке.

– Что же ты? Стреляй! – прокричал Кулешов.

Дроздов перестал скалиться, серьезно кивнул, поднял наган, который, оказывается, был у него в руке, и выстрелил. Он воевал уже седьмой год, и револьвер давно стал для него как бы продолжением руки, этаким чудовищным указующим перстом, несущим верную смерть тому, на кого он его направлял. Указующий перст обратился на подпоручика Кулешова, и тот удивленно опустился на колени. Говорить он уже не мог – он ничего не мог теперь, потому что был убит, – но глаза еще жили секунду или две, и смотреть в них стало невыносимо. Впрочем, продолжалось это совсем недолго, потому что в следующее мгновение Кулешов качнулся, словно решая, в какую именно сторону ему упасть, и мягко повалился на бок, повернув свое обиженное полудетское лицо.

Снаружи негромко хлопнуло, и в амбразуру полезли клочья густого, вонючего дыма. Даже сквозь грохот пулеметов Дроздов услышал, как по ту сторону штабеля кто-то надсадно закашлялся и прорычал матерное ругательство. Огонь пошел на убыль – в сплошном дыму было не разобрать, где земля, а где небо, не говоря уже о том, чтобы вести прицельную стрельбу.

Готовый к такому повороту событий, Дроздов задержал дыхание, выхватил из кармана платок, смочил его водой из котелка, свисавшего на проволоке с потолочной балки, и сноровисто обвязал лицо. Это помогло, но не так, чтобы очень: дым все равно разъедал глаза и норовил забраться под мокрую тряпку. Держа наган в левой руке, Дроздов перешагнул через тело Кулешова и, откинув запор, распахнул дверь вагона.

Ящики оказались неподъемно тяжелыми. Работая с бешеной энергией человека, которому нечего терять, поручик вывалил на насыпь четыре штуки, вытер со лба трудовой пот, поклонился шальной пуле, просвистевшей в опасной близости от его головы, и выпрыгнул следом.

Под насыпью вдоль всего состава дымно горел заранее заготовленный лапник. Сквозь дымовую завесу размытым пятном просвечивало солнце, в густых желтоватых клубах хищно метались оранжевые языки пламени. В трех шагах от поручика на насыпи валялся труп бородатого мужика в меховой безрукавке, криво перетянутой пулеметной лентой. Давясь и кашляя, Дроздов ухватился за ручку ближайшего к нему ящика и волоком потащил его с насыпи вниз, в самую гущу дыма. Стрельба внезапно усилилась, неподалеку с треском разорвалась ручная граната, осколки с визгом полоснули по броне, но поручик даже не вздрогнул: ему было не до того.

Ящик внезапно сделался легче, и, вынырнув по ту сторону дымовой завесы, Дроздов разглядел Одинцова, который держал ящик за вторую ручку, весело скаля зубы, казавшиеся особенно белыми на загорелом закопченном лице.

– Перетрусил, Георгиевский кавалер? – крикнул Одинцов.

Дроздов не ответил: не хватало дыхания. Бросив ящик на землю, они отправились за следующим. Навстречу им из дыма шагнул здоровенный кряжистый мужик – тот самый, в меховой безрукавке, которого Дроздов принял за покойника. Кряхтя от натуги, «покойник» шел в полный рост, неся на плече ящик с золотыми слитками, в котором было шесть пудов веса. Дроздов схватился за наган, но Одинцов никак не прореагировал на появление бородача, и поручик решил, что вопросы будет задавать после того, как все закончится.

Дым густел, и ящики отыскивались с некоторым трудом. Нагибаясь, чтобы ухватиться за неудобную деревянную ручку, Дроздов краем глаза заметил, как из грязно-белой мути выскочила высокая фигура в выгоревшем мундире и вскинула к плечу винтовку.

Он даже успел разглядеть на этом плече тусклый блеск золотого погона, а на костистом загорелом лице – тонкие, ниточкой, любовно ухоженные усики, которыми так гордился их обладатель, поручик Окунь. Успел он и дотянуться до нагана, и даже поднять его, но вот на то, чтобы выстрелить, времени уже не хватило: в конце концов, Окунь тоже не был новичком. Трехлинейка звонко бахнула, из дульного отверстия вылетел сноп огня, показавшийся Дроздову огромным, как факел немецкого огнемета. Падая на спину, он услышал еще один выстрел и по звуку узнал двенадцатизарядный маузер Одинцова.

Уже лежа на спине, он услышал возле себя хруст гравия. Платок, которым была обвязана нижняя часть его лица, задрался, сбившись на глаза. Дроздов хотел сдвинуть его, чтобы видеть подошедших, но не смог пошевелиться. Это показалось ему ужасно нелепым.

– Дышит, – сказал где-то далеко вверху голос Одинцова.

Твердые пальцы ощупали грудь поручика, и другой голос басисто, как в бочку, ответил:

– Не жилец.

– Баба с воза – коню легче, – заключил Одинцов. – Бери ящик, Ферапонтыч.

«Сука», – хотел сказать Дроздов, но у него ничего не вышло: похоже что он вдруг разучился говорить. Тяжелые шаги по гравию торопливо удалились, а через полторы минуты поручик Дроздов умер.

По этой причине он так и не увидел, как в яростной и короткой штыковой контратаке охрана бронепоезда уничтожила остатки банды, после чего завал разобрали, и стальная змея, лязгнув напоследок буферами, продолжила свой путь на восток, к морю.

В силу все тех же досадных обстоятельств поручик Дроздов так и не увидел, как его старинный приятель Одинцов и его проводник и адъютант Ферапонтыч, погрузив клейменные двуглавыми орлами ящики на двух вьючных лошадей, взяли курс строго на юг, к китайской границе, ни разу не оглянувшись на затянутый густым дымом распадок между крутыми склонами двух поросших лесом сопок.

Путь на юг – дело утомительное, требующее терпения и выносливости. Так было всегда, и невидимые линии границ, исполосовавшие землю вдоль и поперек, вовсе не облегчают дорожных тягот. В этом нет ничего удивительного: границы предназначены совсем для другого, и граница между Россией и Украиной не является исключением из этого правила, скорее наоборот.

Сергей открыл глаза и понял, что автобус стоит уже несколько минут. Как всегда, когда ему доводилось уснуть на колесах, ему приснилась какая-то путаная приключенческая чепуха, во сне казавшаяся очень логичной и связной, а после пробуждения представлявшаяся заунывным бредом. Пока Дорогин пытался разобраться в том, что же все-таки ему снилось, остатки сна выветрились из головы и сновидение окончательно забылось, привычно оставив после себя неприятный осадок какой-то недосказанности.

Дорогин посмотрел на Тамару. Она спала, повернувшись к нему спиной. Он поправил сползшую с ее плеча джинсовую куртку и, приподнявшись, выглянул в окно.

Темень за окном была не полной: время от времени ее рассекал скользящий свет фар, а поодаль, на обочине, тускло светился замызганный стеклянный павильончик придорожной закусочной. Внутри Сергей сумел разглядеть два или три столика и некое подобие барной стойки, за которой скучала в одиночестве заспанная женщина лет тридцати пяти в мятом белом халате и сбитой на сторону наколке. Она устало курила, глядя прямо перед собой равнодушным взглядом и стряхивая пепел в одноразовую пластиковую тарелку со следами томатного соуса. Падавший из окон закусочной тусклый электрический свет озарял засыпанную крупным гравием обочину дороги. На границе света и тьмы призрачно горбатилась изуродованная, смятая и перевернутая тяжелыми колесами и гусеничными траками глина, а еще дальше смутно белели на черном фоне леса бетонные столбики ограждения.