Из жизни английских привидений - Александр Волков

Мистер Дженнингс, герой повести «Зеленый чай» (1872), ссылаясь на «Небесные тайны» Эммануила Сведенборга (1688–1772), пишет о сопутствующих человеку злых духах. Это выходцы из ада, но в аду они более не пребывают, поскольку исторгнуты оттуда: «Их место между небесами и преисподней, и зовется оно миром духов». Дженнингс понимает, что «опасно человеку иметь общение с духами, если не укрывает его твердыня веры», однако сам он принадлежит к разряду колеблющихся. Доктор Хесселиус тщетно напоминает ему о Творце, защищающем от таких существ. Дженнингс гибнет, будучи не в силах противостоять злобной обезьяне. Выбор автором обезьяны в роли привидения не случаен — в романскую эпоху этот зверек олицетворял самого дьявола. Вероятно, к древнему прототипу восходит и сова, сообщник призрака, повинного в смерти капитана Бартона из повести «Давний знакомый» (1872). В сборнике рассказов «Дух мадам Кра-ул» (1851–1872) присутствуют и другие животные из старинных преданий Ирландии и Нортумберленда.

К сожалению, Ле Фаню не ограничивается описанием призраков, уделяя внимание квазинаучным изысканиям причины их воздействия на психику. Бесплотные духи получают доступ к органам чувств человека посредством «избыточного нервного флюида, накапливающегося в мозгу или нервных волокнах». Жертвы привидений больны — у них обнажены «поверхности, которые, ввиду их особой восприимчивости, природа снабдила защитной оболочкой», и утрачена «чувствительность к нежелательным воздействиям». Однако их болезнь не опровергает существование мира духов — «злобного, безжалостного и всемогущего»[39]. Преследующих больного тварей могут видеть и посторонние наблюдатели.

Ле Фаню, безусловно, опередил свое время, упорно не желающее расставаться с призраками, озабоченными человеческими взаимоотношениями. Героиня повести «Отель с привидениями» (1878) Уилки Коллинза (1824–1889) не против того, чтобы призрак являлся «просить милости христианского погребения и возмездия для преступников». Она лишь возмущена своим участием в этом деле, ведь она «совсем не знала убитого при жизни», хотя и «принимала участие в его жене»[40].

 Встреча с привидением. Газетный рисунок конца XIX в. На исходе викторианской эпохи призраки постепенно утрачивают свою человечность

В жанровых пародиях вновь представлена целая россыпь бытующих в викторианском обществе стереотипов. Оскар Уайльд (1854–1900) знакомит нас с призраком сэра Симона де Кентервиля, который в тюдоровскую эпоху убил свою жену. А вот и его описание, совмещающее черты привидений Плиния Младшего и М.Г. Льюиса: «Глаза его горели, как раскаленные угли, длинные седые волосы патлами ниспадали на плечи, грязное платье старинного покроя было все в лохмотьях, с рук его и ног, закованных в кандалы, свисали тяжелые ржавые цепи»[41]. Но еще любопытнее судьба убийцы. Шурины заморили сэра Симона голодом, и триста лет спустя предприимчивые американцы обнаруживают его скелет, прикованный к железному кольцу в потайной каморке в замке. Таким образом, семейный «скелет» материализуется. Когда хозяева английских замков и усадеб начнут делать на призраках деньги, скелеты будут обретаться в массовом порядке.

К концу XIX в. окончательно сформировался образ преступного рыцаря или аристократа, отражающий захлестнувшую тогдашнюю Англию моду на эгалитаризм. Джером К. Джером (1859–1927) в рассказе «Пирушка с привидениями» (1891) перечисляет готовящихся к призрачному параду «злодеек-графинь, зарезанных ими баронов, а также пэров с генеалогией от Вильгельма Завоевателя, успевших придушить кого-нибудь из родичей и кончивших буйным помешательством».

Писателю удается отразить практически все мнения современников о призраках. В параде участвуют совестливые духи, озабоченные тайной завещания или нерасшифрованного письма; щепетильные духи, возмущенные тем, что их тела похоронили на мусорной свалке или в деревенском пруду; слишком молчаливые духи, посещающие случайных гостей (выпад против Бульвер-Литтона); духи богатеев, стремящиеся облагодетельствовать своих бедных родственников (выпад против Диккенса); и наконец, наша старая знакомая — «серая монашка», целующаяся с «коричневым монахом».

Джером высмеивает попытки викторианских обывателей составить родословную призраков ценой осквернения памяти предков, которые в их понимании резали и пытали всех направо и налево: «Вы можете стать духом, либо собственноручно прикончив кого-нибудь, либо став жертвой кровавого преступления, — как вам больше нравится. Призрак-убийца как будто более популярен, но, с другой стороны, вы сумеете с большим эффектом пугать людей, если вы призрак убитого, ибо тогда вы можете показывать свои раны и издавать жалобные стоны». Правда, замурованных останков у Джерома нет, зато есть потайной ход, которым «нередко пользовались в проклятые старые времена»[42].

Шутливый настрой писателя не должен нас обманывать. Однажды Джером признался в существовании серьезных рассказов о привидениях, так и не подготовленных им к печати, и высказал сожаление о том, что «призраки покидают нас, разогнанные научным обществом психологов»[43]. Интересно, что автор «Пирушки» обходит вниманием призрачных чудовищ и злых духов. А ведь он не мог о них не знать — макабрические начинания Ле Фаню уже были поддержаны Стивенсоном и Конан Дойлом. Очевидно, это направление не пользовалось благосклонностью читающей публики. Ее вкусам скорее отвечал роман «Дракула» (1897) Брэма Стокера (1847–1912), отдающий дань уважения классическому мелодраматизму.

Вампир был знаком английскому читателю по новелле Джона Полидори «Вампир» (1819), бульварному роману «Вампир Варни» (1847) и повести Ле Фаню «Кармилла» (1872), но он ассоциировался в первую очередь с Европой (Штирия, Венгрия, Транс-ильвания, Франция). Редчайшим случаям его появления в Англии находились курьезные объяснения. Например, Э. и X. Херон[44] объясняют его самозарождение в свете спиритуалистических фантазий своего времени: «В мертвых человеческих организмах содержатся все семена добра и зла. К росту эти психические семена или зародыши побуждает мысль, а если мысль существует долго и постоянно поощряется, то она, в конце концов, может набраться загадочной жизненной силы, которая будет неуклонно нарастать, вбирая в себя подходящие элементы из того, что ее окружает. Этот зародыш длительное время оставался всего лишь беспомощным разумом, который дожидался случая обрести материальную форму и с ее помощью осуществить свои желания»[45]. Материальным посредником вампирического разума выступает египетская мумия. Вампир воспользовался мумией словно трупом, а вот если бы авторы помнили о гневе Ка, могло бы получиться нечто вроде сногсшибательной схватки «вампиры против зомби».

 Осеннее утро (1864). Картина Джона Гримшоу. Изображена типичная английская усадьба с привидениями

Противоречивые отклики читателей получила знаменитая повесть Генри Джеймса (1843–1916) «Поворот винта» (1898). Многие восприняли встречи с призраками, о которых повествует гувернантка, как показатель ее нездорового психического настроя, возможно, имеющего фрейдистскую подоплеку. Несмотря на бесспорные художественные достоинства повести, она и вправду способна напугать только того, кто незнаком с настоящими литературными привидениями. Но реальные основания у описанных там трагических событий, похоже, были: замысел повести созрел у писателя после того, как он услышал рассказ Эдварда Бенсона (1829–1896), архиепископа Кентерберийского, отца будущих авторов произведений о призраках. Прочие мистические повести Джеймса скучны и затянуты. Их герои, как и прежде, блюдут светские манеры в общении с миром духов.

Вклад в британскую мистику Стивенсона и Конан Дойла обычно преуменьшают из-за авантюрно-приключенческой атмосферы большинства их произведений. Между тем Роберт А. Стивенсон (1850-1894), опираясь на шотландские народные предания, одним из первых указал на связь призрачных феноменов с колдовством. Уродливый призрак ведьмы из рассказа «Окаянная Дженет» (1887) характеризуется как «дряхлое, мертвое, оскверненное тело, надолго разлученное с могилой и обитаемое дьяволом»[46]. Жители прихода Болвири наблюдают и черного человека — того самого, что напал на испанца из рассказа Торквемады.

Полуденным ужасом веет от легенды о колдуне Лисе Лэпрайке, чье тело пребывает в трансе у себя дома, в то время как его призрачный двойник — «большой, жирный и бледный увалень» — визжит, скачет, мечется, подпрыгивает и кружится на залитом солнцем зеленом откосе скалы недалеко от Бервика. Один из рыбаков стреляет в чудище из ружья, заряженного серебряной монетой, и оно исчезает, издав жалобный крик, а монету находят в сердце внезапно очнувшегося и тут же рухнувшего замертво колдуна. Рассказчик задается вопросом: «Я часто думаю, зачем же колдуны и колдуньи продают дьяволу самое дорогое, что у них есть, — свои души, если все они либо сморщенные, оборванные старушонки, либо немощные, дряхлые старики? А потом я вспоминаю, как Лис Лэпрайк один-одинехонек плясал немало часов кряду оттого, что темная радость била в его сердце ключом»[47]. Изрядно помрачнели предания шотландцев со времен Бернса!