С киноаппаратом в бою - Владислав Микоша

Недалеко от нас упал, пропахав тротуар, большой рваный кусок железа.

Димка поднял его.

— Горячий, собака, как самовар! Грамм на восемьсот…

Вскоре артналет прекратился, и мы зашагали дальше. Не доходя до вокзала, мы снова услышали грозный голос батареи с Малахова Кургана.

— Наверное, Вадим начал передачу, — сказал Димка.

Батарея била залпами. Эхо раскатисто грохотало среди руин.

— Здорово лупят! Красота! — сказал Димка. — Сегодня воздух какой-то особенный, гулкий… Хорошо несет и держит звук. Слышишь, как вибрирует и рассыпается канонада…

Вдруг сразу после залпа раздался еще один, не то выстрел, не то взрыв, и канонада прекратилась.

Растаяли где-то далеко последние ее отголоски, и наступила тишина.

— Я говорил тебе, что опоздаем. Так оно и вышло. Какую съемку зевнули! А ведь могли успеть. Все ты! «Подождем да подождем»!

Димка ворчал почти до самой батареи. Жаль, если мы действительно опоздали. Выйдя на повороте из-за кустов акации, мы увидели на верхней орудийной площадке суматоху. Бегали, суетились матросы, кого-то несли вниз. К нам навстречу выбежал из блиндажа знакомый политрук батареи, бледный, расстроенный…

— Не до вас, друзья. Потом, позднее заходите. Несчастье! Затяжной выстрел! Всю прислугу перебило и еще двух москвичей с радио. Один еще жив, а другой помер…

Политрук убежал по аллейке к каземату, а мы, пораженные, застыли на месте.

По дороге с Малахова Кургана нам встретилась связистка батареи Фрося. Восемнадцатилетняя девушка-электрик Фрося ремонтировала электрооборудование на миноносце и вместе с артиллеристами перешла с корабля на батарею Малахова Кургана. Здесь она была мастером на все руки: и связной, и электриком, и санитаркой. Она поднималась вверх с большой санитарной сумкой через плечо.

— У вас такая беда, Фрося… — сказал Димка.

— Знаю, я отвозила раненых в госпиталь. Двое матросов по дороге умерли, один — из Москвы, футболист — еще жив. Его тяжело ранило в голову, глаз выбило.

— Постой, постой! Какой футболист? Радиокомментатор из Москвы, да?

— Да нет же! Говорю, футболист. У него голос такой сиплый-сиплый. Я часто слышала его игру в футбол по радио. Он такой сумасшедший, когда забивает гол в ворота, то так орет «урра, гооол», что у меня репродуктор на комоде захлебывается. Такой веселый футболист был.

Димка спросил:

— Скажи, Фрося, выживет он?

— Выживет. Он спортсмен, футболист. Только играть ему будет очень трудно с одним глазом.

…Наконец мы растянулись на своих скрипучих никелированных кроватях.

— Ты очень устал? — спросил Димка.

— Очень. А что?

— Может, все-таки дочитаем? А то неизвестно, будет ли время завтра.

— Ну, давай маскируй окошко, а я зажгу огарочек…

Завесив окно, Димка скрипнул пружинами и затих, положив голову на сложенные руки. Я подождал, пока разгорится огарок, и начал читать. Растопленный воск свечи наполнил комнату рождественским ароматом, и на серой стене заплясали причудливые тени. Они плясали и прыгали, когда мое дыхание при чтении колебало пламя.

Жди меня, и я вернусьВсем смертям назло.Кто не ждал меня, тот пустьСкажет: повезло.

Димка сел, снял очки и начал их протирать. И я закончил последнее четверостишие:

Как я выжил, будем знатьТолько мы с тобой.Просто ты умела ждать,Как никто другой.

Я спросил:

— Ты ничего не будешь иметь против, если я вырежу эти стихи и пошлю их матери?

— Посылай, посылай, мне, ведь ты знаешь, некуда — родители у немцев, а жена с сыном даже не знаю где…

Я написал маме письмо, положил в конверт вместе со стихами. Завтра отвезу прямо на тральщик…

10. Весна

Ночь такая темная, — какие бывают только на юге. Теплая, тихая. Осажденный город спит настороженно, скрытый непроницаемым мраком.

Враг, залегший в глубоких окопах, притаился, выжидает, нервничает. Темные ночи на чужой земле обманчивы. Изредка, боясь нападения, немцы освещают переднюю линию фронта дрожащим светом ракет. Когда ракета гаснет, ночь становится еще темнее и непрогляднее…

Вдруг бухта и город озарились ослепительной молнией. Мгновение — и грянул оглушительный залп корабля. Будто черный звездный купол с треском раскололся, обрушился на город.

Наша артиллерия ответила на призыв корабля.

И не успел последний звук замереть в скалистых горах, как новые и новые раскатистые залпы тяжелых береговых батарей окончательно разорвали застоявшуюся тишину. Ослепительные языки пламени вырвали из темноты знакомые силуэты родного города. Снаряды со свистом и ревом полетели на вражеские укрепления, кромсая и поднимая в воздух бетонированные доты, блиндажи, окопы.

Наступил туманный рассвет. К низкому реву орудий присоединились более высокие голоса пулеметов, автоматов и винтовок.

С наблюдательного пункта хорошо видны невооруженным глазом немецкие позиции. Их передовые линии отмечаются черными столбами взрывов. Это наша артиллерия производит глубокую весеннюю вспашку родной земли.

Синей пороховой дымкой, которая с рассвета низко стлалась по земле, постепенно заволакиваются верхушки гор. Итальянское кладбище совсем потонуло и растаяло в ней. Панорама окрестных гор растворяется и исчезает, незаметно сливаясь с голубым весенним небом. И только сияющая снежная корона Ай-Петри как бы одна повисла в безбрежном пространстве.

Яркое теплое солнце освещает город, изрезанный синими бухтами. Ныряя в тоннели, по самому краю скалистого берега мчится, оставляя далеко позади облака белого пара, севастопольский бронепоезд. В боевой рубке — командир бронепоезда инженер-капитан Харченко Борис Петрович. Севастопольцы, снимая фуражки, приветствуют его.

Весна в Севастополе ощущается на каждом шагу. И в городе и на передовой. Радостно, по-весеннему кричат дети, выбегая из школы во время большой перемены. Высоко в небе, не боясь шума самолетов, летят на север стаи диких гусей и журавлей.

В районе Херсонесского маяка начались весенние полевые работы. За штурвалом трактора сидит коренастый, с обветренным лицом матрос с винтовкой через плечо и гранатой у пояса.

…После удачной съемки я возвращался по ходам сообщения с передовых позиций. Перебежал, согнувшись, зеленую ложбинку и оказался в густом белом, как в инее, яблоневом саду. На меня пахнул сладкий, медовый аромат, и я прилег на зеленой траве под снежным навесом.

Я забылся, глядя сквозь лепестки яблонь на синее безоблачное небо, по которому высоко-высоко плавал немецкий корректировщик — рама.

Чуть не задевая цветы, пролетели надо мной, посвистывая крыльями, дикие утки.

Вдруг совсем недалеко раздался выстрел. Пахнуло ветерком, и к запаху яблоневого цвета примешался запах пороха. Я приподнялся и стал осматриваться. Садик был небольшой. Нигде ни души…

Раздался второй выстрел сверху, словно на ветке, рядом с птичкой. Я понял на этот раз, что стреляют откуда-то сверху. Тихонько встал, пошел в направлении выстрела. Идти далеко мне не пришлось. Низкий женский голос громко и настойчиво скомандовал:

— Стойте, капитан третьего ранга, ни шагу! Черт вас здесь носит! Обнаружат меня из-за вас… Идите обратно и ждите там. Я скоро спущусь.

Я ничего не понял и стоял в нерешительности.

— Вы что, глухой? Не слышали?

Я послушно отошел на свое место и сел в траву.

Прошло около сорока минут, снова загремел выстрел. Потом я увидел идущую мне навстречу тонкую девушку в пилотке, с полуавтоматом с оптическим прицелом через плечо. Камуфлированная немецкая плащ-палатка задевала за ветки…

— Лейтенант Павличенко, — девушка приложила к пилотке руку. — Не обижайтесь за грубость. Вы мне чуть не испортили все дело.

Она села со мной рядом. Ее спокойные серые глаза смотрели на меня иронически, но с интересом.

— Что это у вас за штука? — показала она взглядом на «аймо».

— Вроде вашей.

— Вы кинооператор? — Она стала расспрашивать меня о моей работе.

Я смотрел на нее, молодую, красивую, знаменитого снайпера Людмилу Павличенко, и своим глазам не верил, что на ее счету двести пятьдесят фашистов.

— Знаете, Людмила, у меня есть заявка из Москвы снять вас за «работой» для киножурнала, но найти вас никак не удавалось.

— Да, это трудно. Вы нашли меня, наверное, случайно, так ведь?

— Будем считать, что мне повезло, а поэтому прошу вас, лейтенант, обратно на дерево, в засаду.

Людмила засмеялась весело и звонко, как девчонка. Она осторожно пробралась к крайнему дереву, удобно устроилась в развилке веток, прильнула к оптическому прицелу. Я снял и как она стреляет и как шагает в больших кирзовых сапогах, как цветущие ветки задевают ее за плащ-палатку, за дуло винтовки.