Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе - Вэчел Линдсей

При свете луны на открытую равнину выходит человек. Идя короткими шагами, он из того малого мира, что знаком и привычен ему, попадает в бескрайнюю ширь. Перед ним, раскинувшись во все стороны, открывается огромное пространство. Здесь нет дорог и конечных остановок. Только земля, бесконечная и живая, простирается за пределы воображения, к вечно отступающему горизонту.

Он садится в густой траве, скрестив ноги. Куда ни глянь, его окружает край света. Всего на несколько футов ниже, однако теперь он бесконечно ближе к сердцу земли. Он — часть великой тишины, которая живет и дышит вокруг, и в тишине ему слышен шепот ветра среди травинок. Здесь — древнее чудо начал человека.

Впереди был отлогий подъем. Медвежонок шел, медленно шел. Пятнистый пони остался в двух днях пути на восток, у родимой деревни, вместе с лошадьми его приемной семьи. Человек, который собирается принести жертву, должен смиренно идти пешком.

Он ушел далеко в горы. Другие юноши приносили жертву неподалеку от деревни. Но слова старца обязывали — он подчинялся. Боялся, но подчинялся. Такой вот край, с глубокими лощинами меж высоких холмов и громоздящимися горными кручами впереди, мог охватить своим далеко проникающим взором Химмавихийо, Мудрый Верховный, когда взирал на сотворенную им землю и людей. В таком вот краю, где среди прекрасных лугов вдруг встают скалы причудливых очертаний, живут злые Майюны, которые любят напускать болезни и смущать душу темной тревогой. Он боялся, но шел вперед и не оглядывался.

Он дошел до того места, где сливались два потока, и не знал, вдоль какого идти. Вспомнил слова старика и, сорвав длинную травинку, стал держать ее перед собой. Повеял ветерок — травинка склонилась влево. Медвежонок пошел вдоль левого потока, держась по обычаю правого берега.

Он дошел до плоского уступа, высившегося недалеко от потока, с правой стороны. Место хорошее. На востоке холмы расступаются, видно все до самого горизонта, где каждое утро будет всходить солнце. На краю уступа он сложил трубку, кисет с табаком, палочки для разжигания костра, мешочек с пеммиканом, которого он теперь не должен касаться четыре дня и четыре ночи. Принес несколько охапок травы и, расстелив на камне, устроил себе ложе. Вынул нож, нож с железным лезвием, добытый у бледнокожего торговца за большой рекой в далекие дни, нож, который рассек ему в младенчестве уши, и храбрый смех его отца и нежный голос матери еще свежи в ушах, которым предстояло тогда быть рассеченными; нож с ним теперь в знак того, что старик — рядом. Медвежонок положил нож на плоский камень, острием на восток, в ту сторону, где расступаются холмы, лег на расстеленные травы, лицом туда, куда указывал нож. Лежал и лежал, и бежали часы.

Солнце опустилось за гигантскую яйцевидную громаду горы. Над холмами пополз сумрак. Медвежонок поднялся, развел костерок. Поставив одну из палочек так, чтобы концом упиралась в выемку, сделанную в плоской деревяшке, крутил ее между ладонями до тех пор, покуда у края выемки, в толченом бизоньем кизяке, не засверкали искры, а раздув огонь, подсовывал в него веточки, пока не разгорится. Он набил трубку и закурил. Это разрешалось три раза в день: когда солнце встает, когда солнце стоит прямо над головой и когда оно опускается на западе за горизонт. Но есть нельзя. И нельзя пить из потока.

Он лежал на расстеленных травах. Костерок догорел и потух. Пала тьма. Страшно. Время от времени в расщелинах далеких утесов стонали ночные ветры, и Майюны гор переговаривались меж собой, но он не понимал тех голосов. Дрожал от ночного холода и от страха. Завыл волк, и другой отозвался ему, и еще один, и их вой волнами прокатился по лощинам. И волк завыл глуше, и не было ему ответа. Медвежонок прислушался, и с ночными ветрами до него донесся — он это слышал и не слышал и всетаки слышал — старческий голос, словно эхо, звучавший из тщедушной груди: «Мой друг, все хорошо. Я здесь!»

Ночью он не видел снов. Спал, просыпался и снова крепко засыпал, утомленный долгой дорогой, которую проделал пешком. На следующий день — второй — он лежал на травах, и солнце лило свое тепло, и голод грыз нутро, словно суслик. И бежали часы.

В эту ночь — вторую — явились сны. Он падал в черноту, в ушах свистело. Вскрикнув, он проснулся, дрожа от ночного холода, однако от страха, вызванного падением, прошибал пот. Всколыхнулся ветерок, пробежал по его лицу и смахнул капли пота. Словно рука, старческая, морщинистая, успокаивающая. Он заснул, и снова явились сны. Он стоит в незнакомом месте; куда ни посмотри, вокруг крутые скалы. Он двинулся вперед, прошел сквозь скалу и зашагал по ровной земле, и перед ним было прекрасное жилище из умело сшитых шкур, и он знал, что это его жилище, а у входа стояла женщина и, кивая головой, подзывала его. Он пошел к ней, и она исчезла вместе с жилищем. Подступила глубокая печаль, он повалился на землю и стал бить по ней руками, и проснулся, содрогаясь в ночном тумане. Он лежал ничком, не на подстилке из трав, а на твердом ровном камне, и руки болели от ударов. Он встал и подул на руки, чтобы облегчить боль. Снова улегся на подстилку из трав, головой на восток, где расступаются холмы. Наконец голова освободилась от всех мыслей. Словно дым, вышли из своих жилищ в далеких утесах Майюны и обступили его. И превратились в бизонов, и на их рогах блестел свет звезд, и глаза их сверкали.

— Это тот человек, — спросил один, — что не желает быть как другие?

И второй промолвил:

— Он уверен, что смиренно принимает свое обличье, но в таком смирении много гордыни.

И еще один сказал:

— Не напустить ли нам на него болезнь, от которой он зачахнет?

И еще один произнес:

— Пусть проживет все назначенные ему дни. Это может оказаться тяжелее, чем зачахнуть.

Утром — это был третий день — солнце с трудом пробилось сквозь упорно державшийся туман. Одежда Медвежонка отсырела. Табак из кисета не раскуривался. На земле рядом с уступом он увидел много раздвоенных бизоньих следов — это было странно, потому что Майюны невесомы и не оставляют на земле отпечатков. Он лежал на подстилке из трав, солнце победило туман и высушило его одежду, и мучительный голод сводил его нутро. Когда солнце стояло прямо над головой, табак из кисета все еще не раскуривался, но голод утих, замер внутри, и Медвежонок ощущал странную легкость и головокружение, словно взобрался на огромную высоту. Тело пребывало тут, на уступе, но дух свободно блуждал, являлись мысли о снах, ибо известно: что человек увидит во сне, когда, голодая, совершает жертву, это должно непременно исполниться.

Солнце клонилось к яйцевидной горе, воздух пропитали незримые предвестья. В сумерках тишина придавила холмы. Дух возвратился в тело. Медвежонок встал и развел костерок, и было это нелегко, ведь с трудом удавалось удержать в теле дух, руководивший движениями. Табак высох и хорошо курился, но дым драл иссохшее горло, и голова кружилась. Он отложил трубку, скорчился над огнем, и тишина распалась; с разных сторон примчались ветры, смешались и взревели в вышине. Заметались молнии, огненные шары заплясали вдали. Он ниже склонился над огнем и ждал дождя, но дождь не пролился. Только молнии метались окрест, да ревел ветер. Рядом глухо завыл волк, и другие ему не ответили. Медвежонок прислушался и распознал голос кричавшего ему. «Ступай следом. Ступай следом», — твердил он. Медвежонок поднялся и стоял покачиваясь. Заметались молнии, и показался волк: стелясь по земле, тот мчал в темноту, и огненный шар сидел на хвосте. Не размышляя, Медвежонок собрал вещи, покорно пошел туда, куда вел его волк.