Любовь моя, самолеты - Анатолий Маркуша

Надо ли напоминать: всякий нормальный полет должен завершаться посадкой в заданной точке? Так вот, Карташов показал: садись. А я-то меньше всего думал о посадке. Меня совсем не занимало, где мы летим, что под нами. Я был весь во власти эйфории — лечу! — и больше ничего не чувствовал. Но тут пришлось оглядеться. Земля оказалась на месте, как всегда с высоты чистая, пестрая и… я очень извиняюсь, совершенно незнакомая. Осторожно сползая с высоты тысячи двухсот метров, я крутил и крутил головой, пока не зацепился встревоженным взглядом за серую полоску шоссе. Ориентир показался вроде бы виденным… ну же, ну… справа, похоже, Гальяново, как будто. Вон же труба меховой фабрики торчит. Самая замечательная труба на свете: мы держим на нее направление, когда взлетаем с дальнего старта.

Полет благополучно подходил к концу.

По накалу чувств, стремительной смене восторга и отчаяния, яркости впечатления это был один из самых запомнившихся маршрутов в моей жизни. Но что, может быть, важнее всего — УТ-2 свел меня с Иваном Карташовым, человеком-птицей. Мы подружились. Иван вывез меня на «Стахановце» — рекордном краснокрылом парителе — к облакам. Из его рук я получил истинной представление о полете — полете БЕЗ мотора. Это сказка — парить в беззвучном небе, нащупывать тонким, долгим крылом восходящий поток воздуха — терм и к — и кружить, кружить, кружить в нем, уходя все выше. Или, приближаясь к кучевому облаку, напоминающему причудливую крепость, находить подымающуюся струю и тянуться на ней к самой кромке тучи. А случалось и так: удивленный орел, не шевельнув распластанными крыльями, ходил рядом, будто собирался спросить: а вам чего тут надо? Орел не мог знать — мы держались чуткой птицы, чтобы не загудеть на вынужденную. Орлы-то не ошибаются!

Иван Карташов — важная глава моей пестрой жизни. Но здесь я не стану о нем больше рассказывать: Иван заслуживает отдельной, особой книги…

На УТ-2 мне довелось летать и в школе военных пилотов, и позже. Машина оставила по себе добрую память, хотя не обошлось и без воспоминаний курьезных.

В школьных эскадрильях существовала должность командира роты. Ротный обязан был дрессировать курсантов по строевой части, следить за нашим внешним видом, принимать зачеты по знанию общеармейских уставов. Помню, как в нашу пятую эскадрилью пришел ротным младший лейтенант Ф. Первым делом он переобмундировался: сменил защитную общевойсковую форму на синюю авиационную, заказал умопомрачительный картуз с золотыми шитыми крылышками. Очевидно, возомнив себя, если не заправским душкой-пилотягой, то, безусловно, персоной авиационной, Ф. из кожи вон лез, демонстрируя нам, курсантам, свое чванливое пренебрежение. По молодости лет, мы платили ему активной неприязнью, пакостили, где могли. Мы отчаянно рубили только левой ногой на плацу, когда он подавал идиотскую команду: «Дать ножку, орлы, чтобы та ракита упала! Сарра, по рубцу!» — что это означало, сказать трудно. Ему нравилось нагромождение несуразных слов. Все, кто учился в ту пору в Борисоглебске, и сегодня помнят его любимое изречение: «Ты у меня еще подрожишь, как березовый лист на осине!»

Конечно, у командира эскадрильи не было никакой задней мысли, когда он велел мне отвезти Ф. с полевой площадки, где мы летали на главный аэродром. Просто я подвернулся командиру под руку. Лететь было всего ничего, минут с пятнадцать. Курсантская орава заботливо усадила Ф. в кабину, доброхоты проинструктировали, к чему категорически нельзя прикасаться, рекомендовали держать руки на коленях. Наконец я взлетел. Лег на курс. Передернул педалями — машина скользнула вправо, скользнула влево, я отклонил ручку туда-сюда, УТ-2 послушно накренился, выпрямился и опять накренился… Так мы и летели, ерзая, покачиваясь и пританцовывая. Под конец меня и самого едва не замутило.

Приземлившись и зарулив на стоянку, я выключил мотор, выбрался из кабины, гляжу — Ф. застыл на месте. И без того его маловыразительное лицо смотрится совсем бессмысленным. Медленно шевелятся желваки, будто он жует что-то резиновое. Помогаю Ф. выбраться из кабины. Он молчит. Молчит неестественно и напряженно. Признаюсь, я даже малость струхнул: а вдруг он понял, вдруг догадался, Но ничего не происходит. Ф. молчит и двигает желваками, вяло обмахивается своей гиперфуражкой.

— Как впечатление, — не выдержав, спрашиваю, — понравилось, товарищ младший лейтенант?

— Сильно! — матюгнулся он и спросил: — А чего ее туда-сюда трясло? — И показал руками, как мотало машину.

— Время — полдень, самая болтанка, — нахально пояснил я, вздохнув с облегчением, — сегодня еще терпимо, бывает и похуже мотает.

Очевидно, тот полет произвел на Ф. сильное впечатление — в его странном лексиконе появилось новое агрессивное выражение.

— Да я вам, трищ курсант, такую сейчас болтанку образую — ноги отскочат!..

Раскаивался, казнился я после этого полета? Нет. Предвоенная наша жизнь не учила милосердию, не преподавала уроков терпимости, а чтобы действовать и мыслить, так сказать, от противного, надо было еще пожить и поднабраться мудрости…

Много лет спустя, в бытность мою слушателем школы летчиков-испытателей, я выполнял тренировочный маршрутный полет на стареньком-стареньком УТ-2. День выдался дико жаркий, душный, через аэродром неслась густая пыль, и мой приятель и коллега попросился в заднюю кабину — проветриться, как он сказал. Я, понятно, не возражал — пожалуйста.

Лечу, сличая карту с местностью, выхожу к Ногинску, разворачиваюсь на юг, Высота четыреста метров. Все идет по плану — самый что ни на есть рутинный полетик складывается. Неожиданно сдыхает мотор — разом, резко, начисто. Винт еще крутится, но тяги нет… Осматриваюсь, снижаясь ищу, куда приткнуться на вынужденную. Увы, внизу ничего отрадного: слева — редкий лиственный лес, справа — довольно глубокий овраг, за ним подозрительно зеленое пространство — скорее всего болото. Принимаю решение умащиваться на проселочную дорогу. Узковато, столбы будут мешать, но выбирать не из чего.

Мельком гляжу на высотомер — пятьдесят метров. Доворачиваюсь чуть-чуть влево. Высоты остается метров двадцать. И тут двигатель, словно опомнившись, выходит на полные обороты. Сам. Странно! Но особенно раздумывать нет времени: осторожно набираю высоту, пристально следя за скоростью и соображая, куда можно будет приземлиться теперь, если винт снова замолотит вхолостую. Набрав четыреста метров, смотрю в карту, прикидываю, как срезать угол, чтобы кратчайшим путем выйти на свой аэродром. Лететь мне еще минут двадцать — двадцать пять.

И тут все повторяется. Двигатель снова сдыхает и снова сразу, без каких-либо перебоев. Внизу сплошной лес, просека. Отчетливо вижу пеньки. Свежие срезы смотрят на меня мертвыми невыразительными глазами. Деваться совершенно некуда. Придется садиться на деревья. Машина будет бита, а мы… как повезет. В считанных метрах от макушек двигатель опять заводится, набирает обороты и тянет, как ни в чем не бывало. Набирая высоту, оборачиваюсь, чтобы взглянуть на моего пассажира. Он радостно улыбается! И тут до меня доходит: в задней кабине есть тумблер, блокирующий переключатель зажигания, что стоит перед моим носом. Двигатель не отказывал, это мой приятель ШУТИЛ, выключая зажигание.