Рассказы и сказки - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом, когда лес вырубили, отец остался дома, — и у нас начались лишения. Собственно, испытывали эти лишения только отец, мать да я; остальных детей это мало касалось. Больному братишке почти ничего не нужно было: похлебает овсянку, если ее подадут ему, и снова уставится глазками в потолок… Остальные, бедняжки, "ходят в хедер — им-то ведь необходимо хоть ложку варева дать"… Ну, а я частенько оставалась голодной.
Отец и мать про прежние времена вспоминали всегда со слезами на глазах, я же наоборот. В плохие времена я себя лучше чувствовала. С тех пор как мы стали нуждаться в хлебе, мать полюбила меня вдвойне. Вычесывая голову, она уж больше не рвала мне волос, не колотила по худым плечам. Отец во время обеда погладит меня, бывало, по голове и займет какой-нибудь игрой, чтобы я не заметила, как меня там обделяют. И я еще гордилась тем, что в пост пощусь наравне с отцом и матерью, что я уже большая…
В это время больной братишка помер. Произошло это так. Однажды мать, проснувшись, говорит отцу:
— Знаешь, Береле, должно быть, лучше. Он спал всю ночь, ни разу не будил меня.
Услыхав это (у меня всегда был чуткий сон), я, обрадованная, соскочила с сундука, где спала, чтобы посмотреть на моего "единственного братца" (так называла я его — я его сильно любила). Я надеялась увидеть на его пергаментном личике улыбку, которая раз в год появлялась… но я увидела мертвое лицо!
И наступила скорбная седьмица…
Через некоторое время заболел отец, и фельдшер сделался частым гостем в нашем доме.
Пока было чем платить, хоть как-нибудь, старый фельдшер приходил сам. Но после того как все подушки, висячая лампа, отцовский книжный шкаф, с которым мама долго не хотела расставаться, — пошли на лекарства, фельдшер вместо себя стал присылать к нам своего помощника- молодого фельдшера.
"Помощник" этот маме страшно не нравился: у него какие-то острые усики, одет не по-нашему, к тому ж он нет-нет, да и вставит польское словцо.
Я ж его даже боялась, — по сей день не знаю, почему. Но когда он должен был притти, я выбегала во двор и там пережидал, пока он не уйдет.
Раз как-то заболел наш сосед — тоже бедняк, и было это у него тоже, как видно, после того, как все вещи уплыли из дому. Молодой фельдшер (по сей день не знаю, как его звали) от нас направился к соседу. Проходя через двор, он наткнулся на меня, сидевшую на бревне.
Я опустила глаза. Холод прошел по коленям, сердце стало сильней стучать, когда я почувствовала, что он приближается ко мне. Он взял меня за подбородок и, подняв мне голову, сказал совсем просто, по-еврейски:
— Такая красивая девушка, как ты, не должна ходить растрепанной, не должна стесняться молодых людей…
Он оставил меня, и я кинулась обратно домой. Я чувствовала, что вся кровь бросилась мне в лицо. Я забилась в самый темный угол за печкой, делая вид, что перебираю грязное белье… Было это в среду.
А в пятницу я впервые сама напомнила матери, что нужно бы мне голову помыть, что хожу я растрепанной.
— Горе мне! — заломила мама руки. — Ведь я ее три недели не чесала!
И вдруг, сделавшись злой, она стала кричать:
— Ведьма! Такая большая дылда и не может сама себе голову вымыть! Другая на твоем месте еще и детей помыла бы!
— Сореле, не кричи! — стал умолять отец.
Но ярость мамы все разрасталась:
— Слышишь, ведьма! Сейчас же мой голову! Слышишь — сию же минуту! Слышишь!
Но мне боязно подойти к печке, где стоит горячая вода. Проходя мимо матери, мне не миновать подзатыльника. Выручил меня, как обычно, отец.
— Сореле, — застонал он, — не кричи, у меня и так голова болит!..
Этого было достаточно. Гнев матери как рукой сняло, и я свободно прошла к горшку с горячей водой.
Мою неумело голову и вижу, как мать подходит к отцу и с тяжелым вздохом указывает на меня.
— Создатель! Растет, бедная, как на дрожжах, — говорит она тихо отцу, но мое ухо у лавливает каждое слово. — Красива, сияет, как золото… А что из того?..
Отец отвечает еще более глубоким вздохом.
Фельдшер не раз уверял, что у отца, собственно, ничего нет. Досада лишь легла на печень, от этого печень распухла и подпирает к сердцу. И только! Главное, пусть пьет молоко и не подпускает к себе досады, пусть по улице походит… поговорит, потолкует, поищет себе дела.
Но отец стоит на своем: ноги, говорит, у него не ходят.
Отчего не ходят, — об этом я узнала позже.
Как-то летом на рассвете проснулася я и слышу — отец и мать разговаривают.
— Видимо, много пришлось тебе, бедняге, по лесу походить! — говорит мать.
— Что за вопрос! — отвечает отец. — В лесу рубили сразу в двадцати местах. Понимаешь, лес — помещичий, но крестьяне имели право на валежник и бурелом… Ну, а когда лес вырубят — пропало их право, тогда дрова, лес для стройки придется им покупать за деньги. Понятно, они очень хотели наложить арест и пригласили судебного пристава… Слишком поздно, однако, додумались до этого крестьяне. Реб Зайнвел, как только заметил, что крестьяне почесывают затылки, тут же распорядился поставить еще сорок рубщиков. Настоящий тогда ад был там! Может, в двадцати местах рубили. А бывать надо повсюду… Что ж ты думаешь: ноги у меня распухали, как колоды…
— Как грешен человек! — вздыхает мать. — А я-то представляла, что тебе там делать нечего…
-- Конечно! — улыбается грустно отец. — Только и всего, что с рассвета до поздней ночи быть на ногах!
— И все это за три рубля в неделю? — возмущается мать.
— Обещал прибавить. А в это время, ты ведь знаешь, плот у него затонул… сказал мне, что это вконец его разорило.
— И ты веришь?
— Все может быть…
— Вечно он разоряется, — едко замечает мать, — а состояние все растет и растет.
— Когда бог помогает, — вздыхает отец.
Наступило короткое молчание.
— Не знаешь, как он теперь? — спрашивает отец, не выходивший почти год из дому.
— Что ему сделается? Торгует льном, яйцами; шинок у него.
— А она как?
— Она, бедная, все хворает…
— Жаль, хороший человек…
— Бриллиант! Единственная хозяйка, которая и гроша не зажилит. Она и платила бы в срок, да
