Офицеры - Антон Деникин

— Ну, так я же не то же самое говорю? Я с первого же слова сказал, что надо предать командарма военному трибуналу…

— И тем не менее повторяю вам — командарм не может быть обвинен в измене.

Гройс подумал: «Ведь он же издевается надо мной…» Встал красный и злой.

— Извиняюсь, товарищ, но…

— Извиняюсь, товарищ, но меня ожидают еще два доклада. До свиданья!

Гройс вышел в коридор, остановился у окна. Душила злоба к наркому и презрение к самому себе: «Не сумел достойно ответить этому выскочке». Теперь только приходят на ум реплики — такие едкие и остроумные, но поздно. «Что за странный разговор, однако! К чему это он вел?» В мозгу комиссара, как на валики фонографа, развертывалась вновь вся их беседа с наркомом, и вдруг острая догадка мелькнула как молния. Мелькнула и осветила… «Так вот в чем дело!.. Ну да, конечно…»

Через несколько минут комиссар Гройс стучал опять в дверь наркома.

— Извиняюсь…

— Ну?

— Могу я обратиться доверительно к вашему врачу? Нарком смотрел пристально, но глаз его Гройс не видел — отсвечивали стекла пенсне. Показалось, однако, что у толстых губ наркома, под темными усами змеилась улыбка.

— Пожалуйста.

— Еще один вопрос, товарищ. На него можно вполне положиться?

— Вполне.

* * *

Командарм не пошел в столовую. Приказал подать себе обед в купе. Опостылело смотреть на лица окружающих — одни вызывающие, наглые, другие — растерянные, смущенные. Хотелось побыть одному, никого не видеть и сосредоточиться. Нужно что-то вспомнить и обдумать, что-то очень важное… Но мысли расплываются… Появились, было, образы — близкие и милые… Словно острым резцом провели по сердцу… И тоже уплыли, утонули в бездонной пустоте, в тяжком томлении духа…

«Будь что будет…»

Машинально ел, не глядя на блюдо. В коридоре послышался шум и разговор — приехал комиссар. Через несколько минут дверь открылась. Вошел Гройс.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Какие новости?

Гройс без приглашения развалился на кожаном диване.

— Ничего особенного. Приехал нарком. Ну, вы же знаете его: вечно чем-нибудь недоволен. Между прочим, он без скрежетания зубов не может говорить о плане нашей последней операции. Что вы на это скажете?

Комиссар уставился сверлящим взглядом в командарма, но ничего не мог прочесть на его спокойном, застывшем лице.

— Все зависит от взгляда.

Несколько секунд длилось молчание, тягостное для обоих. Глаза Гройса потухли и беспокойно бегали по сторонам. На лбу налились синие жилки; стоило большого напряжения, чтобы удержать ходящие, непослушные челюсти. Нервным движением вынул портсигар, но долго не мог открыть его. Сунул опять в карман.

«Что он так волнуется…» — подумал командарм. — Товарищ командарм, вы прочли белогвардейскую газету?

— Да.

— Так давайте ее мне, я не успел всю пробежать. Командарм прошел в соседнее купе-спальню и принес номер газеты. Гройс взял и, ни слова не говоря, вышел.

В салоне стало как будто легче дышать. Есть больше не хотелось. Командарм допил начатый стакан содовой воды. «Фу, какой вкус отвратительный… Или это только кажется?» Встал, подошел к карте. Стал присматриваться, но глаза точно застилало туманом. «Что это?» Словно расплавленный металл потек вдруг по всем внутренностям. Обжег лютой болью. Горло сжалось. Ноги подкашивались. Командарм сделал шаг и упал на пол. Ноги и руки стали подергиваться судорогой. К горлу подступил клубок, жег, душил и извергался на лицо, на рубаху, на пол зловонной жижицей.

Он хотел крикнуть и не мог. Сквозь стиснутые зубы вырывались хриплые стоны и замирали тут же в четырех стенах салона. Извиваясь тяжелым телом, скользя руками по мокрому, загаженному полу, он пополз к дверям. Из запекшихся губ вновь вылетел стон. Должно быть, услышали… Быстрые шаги… Дежурный пробовал открыть дверь, но она не поддавалась, придавленная телом командарма… Нажал плечом, толкнул сильнее. Еще и еще. Просунулся наконец в образовавшуюся щель. С большим трудом подтащил тяжелое тело к дивану и взвалил на него. Бросился из вагона за помощью и у самых ступенек столкнулся с Гройсом…

— Товарищ комиссар, несчастье!.. — Он стал быстро и сбивчиво рассказывать…

— Вы говорите судорога и блевает? Так это же ясно — молневая холера. Бегите сейчас же персонально за доктором…

Повысил голос:

— И скорее! Вы мне ответите, если будет поздно. Комиссар сам только что отправил штабного врача вместе с квартирьерами на новую стоянку штарма… Войдя в вагон, Гройс запер дверь на ключ. Прошел в салон. На диване метался и глухо стонал командарм. Гройс почувствовал, как по лбу у него ходят мурашки, сердце стучит быстро и неровно, и внутрь его заползает острая жуть… «Пустяки, что за буржуазная сентиментальность!»

Командарм открыл глаза, полные ужаса и ненависти. Прерывающимся голосом, сквозь хрип и спазмы, сказал:

— Га-ди-на… Ты… твое… дело…

— Что значит мое, когда это дело революционного правосудия. Но не в этом дело. Мне нужно, чтобы вы сознались в вашей измене. Слышите? Все равно ведь конец…

— Га-ди-на… У-ми-ра-ю… Ес-ли… со-вести… свя-щенни-ка… пос-лед-нее…

У Гройса мелькнула мысль: «Попу сознается…»

* * *

Робко вошел сельский священник, прижимая к груди дароносицу, словно защищая святыню от кощунства. Поклонился человеку, стоявшему у окна… На душе было тревожно: «Не для надругательства ли позвали?» Но нет. Взглянул на диван: кончается жизнь. Это он мог определить безошибочно: скольких пришлось проводить на своем веку в горние селения!.. Развернул сверток с крестом и епитрахилью, зажег восковой огарок. Стал, было, приготовлять Святые Дары, но показалось, что поздно уже. Подошел к дивану и начал читать отходную:

— …Благословен Бог наш… Приидите, поклонимся… Каплям подобно дождевым, злии и малии дние мои… исчезают уже, Владычице, спаси мя… В час сей ужасный предстани ми помощнице непоборимая… Извести Твою милость чистая, и бесовския избави руки: яко же бо пси мнози обступиша мя… Помилуй мя, Боже, помилуй мя…

Командарм лежал покойнее. Тело уже немело, только изредка поводила его легкая судорога, и мучительная икота подымала толчками грудь. Попытался поднять руку для крестного знаменья и не смог С закрытыми глазами тихо, но внятно повторил за священником:

— По-ми-луй мя Бо-же…

Священник повернулся к человеку, стоявшему у окна:

— Еще в сознании… Попрошу вас выйти, исповедаю болящего…

Гройс со скрещенными на груди руками смотрел на обряд. Губы его презрительно кривились.

— Я-то не выйду. А ты много разговариваешь, поп. Кончай скорее свой балаган!

Командарм пошевелился, открыл глаза. Хотел повернуться к Гройсу, но тело не послушалось. Закрыл глаза и сквозь стиснутые зубы проговорил:

— Гади… Пусть… пусть… скорее…

Священник в смущении подошел ближе и наклонился над умирающим.

— Грешен… против Бога… и… и… людей… Каюсь… во всем… Но… но… в одном… не грешен… Им служил… только для… вреда… Во всем… с первого… дня… всегда… как мог…

Гройс, с искаженным лицом, наклонился к изголовью рядом со священником и ловил, напрягая слух, невнятные слова.

— Зла… не помню… никому… но им… за Россию… им не могу… ни… ни… когда…

Голос перешел в хрип. Голова свалилась на край дивана…

Священник дрожал всем телом; крупные капли пота стекали с его лба; трясущимися руками поправил голову умиравшего и покрыл епитрахилью; побелевшими губами шептал:

— Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатью и щедротами своего человеколюбия, да простит ти, чадо, вся согрешения твоя…

Резким голосом Гройс прервал его:

— Довольно! А, поп стервячий… Тут измена советскому правительству. Слышишь? А ты дурацким своим богом покрываешь?!

Священник вздрогнул. Возмутилась душа от страшной хулы. Страх оставил его. И, выпрямившись во весь рост, с глазами сверкающими, устремленными ввысь, голосом громким и властным докончил слова разрешения:

— …И аз недостойный иерей, властью Его, мне данной, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».

* * *

Наутро хоронили командарма N-ой красной армии, умершего от молниеносной холеры. Гроб весь был украшен красными флагами, снятыми с бронепоезда «Лев Троцкий». Шел опять дождь, и штабной конвой, провожавший прах на сельское кладбище, тонул в грязи и скверно ругался. У могилы несколькими словами помянул заслуги покойного перед рабоче-крестьянской властью начснаб Гулый. Комиссар был занят и на похоронах не присутствовал…

Три нестройных залпа конвоя завершили печальную церемонию.

Той же ночью в мокрой балке, за кладбищем, чинами Особого Отдела было зарыто изуродованное тело местного священника. Должно быть, торопились — зарыли неглубоко и еще… заживо. Сельский пастух, забредший на другой день в балку, к ужасу своему увидел над свежевскопанной землей человеческую руку — посиневшую и будто грозящую кому-то.