Оппозиция его Величества - Михаил Давыдов

Подобный взгляд не мешал нашим героям постоянно ходатайствовать перед Властью о прибавке жалования, пенсий, столовых и т. д. неимущим офицерам и генералам, которых, повторюсь, в русской армии было большинство. Показателен эпизод с арендой Д. В. Давыдова. Как известно, главная часть состояния их семьи пошла в уплату казенного долга, лежавшего на отце Дениса Васильевича. Долг этот царь простил за подвиги 1812 г. (как писал сын Д. В. Давыдова, «за службу отца моего в 1812 году»); к тому же Бородино — воистину символически — принадлежало Давыдовым, что, возможно, тоже сыграло свою роль. Когда Денис Васильевич решил жениться на Злотницкой, Ермолов выхлопотал ему аренду в 6 тысяч рублей ассигнациями. Но свадьба расстроилась, и Давыдов отказался от аренды, однако император оставил ее за ним[33] (это, кстати, не противоречит тому, что Денис Васильевич был «не на хорошем замечании», Киселев верно говорил, что царь «охотно дает» деньги тем, кто просит). Наконец, напомню известный эпизод из биографии Воронцова, который, как пишет Дондуков-Корсаков, показывал истинную натуру grand seigneur'a, которой он во всем был проникнут. Князь оставлял Францию после 14-го года и, не желая, чтобы какое-либо нарекание падало на русские войска, потребовал сведения о долгах своих подчиненных, как офицеров, так и солдат, и заплатил из собственных денег всю сумму, составлявшую до миллиона франков[34]. Вообще кошелек настоящего начальника всегда был открыт для подчиненных. Если Воронцов за свой счет обмундировывал бедных офицеров, состоявших при нем, и даже назначал содержание их женам, то и Ермолов, не имевший и сотой части состояния Михаила Семеновича, давал безвозвратно значительные суммы подчиненным офицерам[35]. Это норма для того времени (как, впрочем, и займы у знакомых под проценты!).

Всех наших героев, кроме Воронцова, объединяло то, что они принадлежали к небогатому среднему и мелкому дворянству. Свои фамилии, хотя и старинные, состоящие иногда в родстве с известными и знатными родами, суждено было прославить именно им. Замечу, что слова Пушкина «у нас нова рожденьем знатность, и чем новее, тем знатней» — вовсе не поэтическое преувеличение. Представления о знатности того времени не совпадали с нынешними (да и тогдашними европейскими). Потемкины, Орловы, Зубовы и другие, им подобные, благодаря «случаям» успешно оттеснившие от трона представителей исторической знати, в глазах общественного мнения котировались ничуть не ниже Рюриковичей и Гедиминовичей, не имевших их влияния и богатства, а нередко и куда выше. Граф Воронцов был в глазах современников аристократом не только потому, что претендовал на родство со знаменитыми боярами Воронцовыми, служившими роду Ивана Калиты (у Киселева родословная была еще древнее), но прежде всего потому, что с середины XVIII в. Воронцовы имели большой вес при дворе и были очень богаты. Подобно тому, как в наше время сплошь и рядом путают понятия интеллигентность и престижность, так и тогда богатство и влияние при дворе нередко выступали эрзацем благородного происхождения.

Для Ермолова, например, проблема происхождения стояла очень остро. Презрение, с которым он всю жизнь относился к аристократии всех времен и народов, и которое, как и любое «классовое» чувство, легко интерпретировать как элементарную зависть, выдержано в лучших традициях Комитета общественного спасения 1793 г. Сам себя он считает «простым армейским офицером», «простолюдином» (любимая ерническая самооценка), который с трудом продвигался по служебной лестнице, пробивая путь тяжкими трудами и талантом, и должен был при этом уступать ее людям, все достоинства которых заключалось в титуле и связях семьи. Характерно его замечание в «Записке о посольстве в Персию», где он пишет, что реформам в этой стране могут воспротивиться вельможи, знать, которая боится, чтобы «достоинства (обычных людей — М. Д.) не похитили нечто от преимуществ, породе принадлежащих — опасность, порождающая одинаковую боязнь в знатных всего мира»[36].

Когда в 1817 г. он слишком долго, как ему казалось, ожидал награды за успешное завершение посольства в Персию, он говорил Закревскому: «Заметь… что Строганов в Константинополе не более меня успел сделать, а награждение тотчас дали. Я правду тебе говаривал, что одно из преступлений моих то, что я незнатной фамилии и что начальство знает, что я кроме службы других средств никаких не имею… Крайне больно мне, что о вознаграждении меня нужны хлопоты…, тогда как многим весьма другим за меньшие гораздо заслуги успели бы сделать множество приятностей. Скажи, если бы в моем положении нашелся брат Михайло, чтобы ему до сего времени сделали? Я умалчиваю о множестве немцев, которые, по крайней мере, равные с нами имеют преимущества»[37]. Даже отбросив продиктованную сиюминутной обидой претензию на то, что начальство не любит награждать его одного, легко видеть, что точка зрения на незнатность и бедность как препятствие для карьеры возникла у Ермолова не в 1817 г. Это еще резче подчеркивает искренняя радость, с которой он встретил долгожданную награду — чин полного генерала: «Я могу большим числом считать умножившихся друзей моих, ибо не против одних только виноват я старших (чином — М. Д.), но и против тех, кто превосходит меня рождением, воспитанием, знатными связями, известностию у двора и проч. Тут входят все завидующие, которые на старшинство не смотрят… Признаюсь, что радостию моею много обязан я тому, что Государь наградил во мне простого солдата, усердного к службе его, и не остановился за тем, что имя мое не столько знакомо общему слуху или не так приятно звучит в ушах, как имя, воспоминающее знаменитые заслуги или происшествия, то есть, что Государь не основывается на том, что достоинства праотцов должны быть непременно наследием потомков, а смотрит на дела каждого. Иначе и тебе и мне, как и подобным нам, доставались бы в удел большие труды и весьма малые приятности»[38].

Ермолов неоднократно «превентивно» отказывался от возможного присвоения ему графского титула, что было достаточно необычно на фоне тогдашней эпидемии «титуляризации» русского генералитета. Так, в марте 1818 г. он пишет Закревскому, что если его «сделают» графом, то «жизни рады не будут» — «довольно с вас Милорадовичей и Тормасовых, которые от подобных пустяков без памяти», ему же, «все средства в службе заключающему, надобно то, что дает право на некоторую команду, единый способ оказать усердие и добрую волю к трудам»[39]. Здесь уже не эмоции, а чувства, отвердевшие до принципа. Невольно вспоминаются строки из Диогена Лаэртского, где говорится, что для людей, привыкших презирать наслаждение, само это презрение становится высшим наслаждением.

Однажды Ермолов, правда, вспомнил о своей родословной, но исключительно в тактических целях. Сначала азербайджанским ханам, а затем и персам во время посольства он сообщил, что является потомком Чингисхана, что было правдой, но добавил, будто его предки-татары лишь недавно стали христианами, что не совсем соответствовало действительности. «Персы с уважением смотрели на потомка столь знаменитого завоевателя». «Я видел, — замечает Алексей Петрович, — что мне нетрудно быть потомком даже Тамерлана». Это было сделано не только для того, чтобы повеселить себя и друзей. Знаток Востока, Ермолов полагал, что в случае войны с Персией ничто не остановит русских солдат, возглавляемых потомком Чингисхана. «Государь не подозревает, что он между подданными своими имеет столько знаменитого человека, предупреди его… Легко быть может, что персияне узнавать будут, точно ли я чингисхановой породы. Я писал и к Каподистрию»[40]. Кстати, о своем происхождении вспомнил однажды и Давыдов:

«Блаженной памяти мой предок ЧингисханГрабитель, озорник с аршинными усами…»[41]

Но взгляд Давыдова на происхождение куда лучше характеризует не шутливое послание гр. Строганову, а следующие строки из письма Закревскому: «Так как ты не из того класса, который в колыбели валяется на розовых листах и в зрелые годы не сходит с атласного дивана, а из наших братьев, перешедших на диван (и то кожаный, и по милости Царя и верной службы) с пука соломы, то я смело решаюсь опять беспокоить тебя…»[42] Здесь продолжается линия юношеского послания к Бурцову, где у хозяина, который «слава Богу, не великий господин», «все диваны заменяет куль овса», где внешние атрибуты быта — как бы знак принадлежности к «нашим братьям».

Аналогичную позицию занимает Закревский. «Служу, как прилично званию офицера без фамилии и сколько сил имею», — пишет он Воронцову, а в следующем письме добавляет: «Никогда не могу быть ни большим барином, ни случайным человеком»[43].