Король-Уголь - Эптон Синклер

И Мэри принялась комично рассказывать про миссис Замбони и про других разноязычных соседей, изображая, как они калечат ее родной ирландский диалект. Халу ее юмор казался наивным и очаровательным, и он до конца прогулки наслаждался этой забавной болтовней.

13

Но на обратном пути их беседа приобрела трагический оттенок. Услыхав за спиной чьи-то шаги, Мэри оглянулась; затем, схватив Хала за рукав, оттащила его в сторону от дороги и шепнула, чтоб он молчал. Мимо них шаткой походкой проковылял какой-то сгорбленный человек.

Он повернул к крыльцу и скрылся в дверях дома; тогда Мэри сказала:

— Это мой отец. Он отвратителен, когда напьется.

Хал почувствовал во тьме, как тяжело она дышит.

Так вот в чем здесь беда — семейные неполадки, на которые она ему намекала при первой встрече! Теперь Халу стало понятно, почему у нее в доме голые стены и почему она не просила его посидеть. Он молчал, не зная, что сказать. И, пока он подыскивал нужные слова, Мэри вдруг горячо заговорила:

— Как я ненавижу О'Каллахена! Это он спаивает отца! Дома у него все сыты, жена всегда в шелках, каждое воскресенье ходит к мессе и задирает нос перед дочерью простого шахтера. Иногда я готова задушить их обоих.

— А какая от этого будет польза? — поинтересовался Хал.

— Никакой, я знаю — ведь на его месте появится кто-нибудь другой. Тут нужно сделать что-то более важное — все как есть изменить. Нужно начать с тех, кто зашибает деньгу на О'Каллахене.

Значит, Мэри доискивается до причин! Хал сначала думал, что она страдает от унижения или страха перед пьяными скандалами дома. Но нет, оказывается, она ищет корней чудовищной проблемы пьянства. Остатки какого-то бессознательного снобизма помешали Халу изумиться, как глубоко вникает в сущность вещей эта дочь простого шахтера, но, как и в первую встречу, вместо жалости он почувствовал уважение к ее уму.

— Когда-нибудь здесь закроют все кабаки, — сказал он. Неожиданно для самого себя он стал поборником «сухого» закона!

— Чем скорее, тем лучше, — отозвалась Мэри, — не то будет слишком поздно. Сердце разрывается, когда видишь, как мальчишки идут домой такие пьяные, что с ног валятся и даже подраться не в силах.

Хал еще не успел познакомиться с этой стороной жизни Северной Долины.

— Разве и ребятам продают?

— А то нет? Кому какое дело? Деньги детей ничем не хуже, чем деньги взрослых!

— Но мне казалось, что Компания…

— Компания сдает и аренду помещения под кабаки, а до остального ей дела нет.

— Но Компания должна интересоваться производительностью труда своих рабочих!

— Зачем? Ведь за воротами всегда найдут сколько угодно народу. Не можешь работать — убирайся вон, и дело с концом.

— Разве так легко найти опытных шахтеров?

— Чтобы добывать уголь, никакого особого опыта не требуется. Умей только цел остаться; а если тебе самому себя не жаль, так уж Компании и подавно не жаль!

Они подошли к ее крыльцу. С минуту Мэри стояла молча, потом вдруг воскликнула:

— Опять я злюсь-на всех! А я ведь обещала вам вести себя вежливо, как полагается с гостем. Но что-нибудь всегда непременно случится, и я сразу становлюсь злюкой!

Она круто повернула и скрылась за дверью. Хал еще немного подождал, думая, что она вернется; потом, решив, что последние слова Мэри следует понимать как прощание, медленно зашагал прочь.

Он боролся с приступом гнетущей тоски, первым за все время пребывания в Северной Долине. До сих пор ему удавалось сохранять известную отчужденность и беспристрастно изучать этот мир, но сейчас жалость к Мэри пробудила в нем новое чувство. Конечно, он мог бы помочь ей, например, устроиться на работу в иной обстановке, не такой губительной. Но как много, наверно, таких девушек в шахтерских поселках, молодых, любознательных, жадных до жизни и задавленных нищетой и горем, которые приносит пьянство!

Какой-то человек прошел в потемках мимо Хала и приветствовал его кивком и движением руки. Это был священник Спрэг, тот самый джентльмен, которому было официально поручено бороться в Северной Долине с демоном пьянства. В прошлое воскресенье Хал посетил маленькую белую церквушку и выслушал доктринерскую проповедь священника, который щедро кропил алтарь жертвенной кровью ягненка и подробно информировал прихожан, где и когда они получат награду за все бедствия, переживаемые в этой долине слез.

Каким издевательством показалось это Халу! Несомненно, когда-то люди верили священным догмам, ради них готовы были идти на жертвы! Но теперь все были далеки от таких настроений и, наоборот. Компании приходилось насильственно вырывать из жалких заработков шахтеров особую мзду за эти проповеди. И даже самый темный из христиан не смел протестовать против такого устройства из боязни быть обвиненным в безбожии. Где-то на самой верхушке огромной машины, выплачивающей дивиденды и носящей название «Всеобщая Топливная компания», существовал, вероятно, некий дьявольский разум, распоряжавшийся священнослужителями и дающий им такую команду: «Мы берем себе настоящее, а вам отдаем будущее. Плоть забираем мы, а душу берите вы. Можете проповедовать этому люду сколько хотите про райскую жизнь, которая ждет их на небе, только нам не мешайте грабить их на земле».

В соответствии с этой дьявольской программой священник Спрэг имел право обрушиваться на пьянство, но он даже не заикался о прибылях, которые Компания получала, сдавая в аренду кабаки, или о местных политиканах, живущих на деньги Компании плюс доходы с оптовой торговли спиртными напитками. Он никогда не упоминал о том, что современная медицина считает физическое переутомление главной причиной алкоголизма; термин «промышленный алкоголизм» был, очевидно, неизвестен теологам — прислужникам «Всеобщей Топливной компании»! Больше того, слушая проповедь Спрэга, трудно было заподозрить, что у паствы есть, помимо души, еще и тело; и уже совершенно невозможно было заподозрить, что у самого проповедника тоже есть тело, питающееся за счет измученных трудом и недоеданием наемных рабов, которым он читает свои поучения!

14

В большинстве случаев жертвы этой системы были запуганы и говорили о своих обидах только шепотом, но вскоре Хал нашел одно место, где люди не молчали, где их возмущение пересиливало страх. Это место было, так сказать, солнечным сплетением всего шахтного организма, центром его нервной деятельности; прибегнув к новому сравнению, скажем: это было судилище, где шахтер выслушивал свой приговор — его могли приговорить либо к благополучию, либо к нужде и голоду.

Речь идет о весовой, где принимался и записывался уголь, поступающий из шахт. Каждый углекоп, поднявшись наверх, прежде всего шел туда. Там висела доска, и рабочий мог под своим номером найти запись всего количества угля, который он в этот день выдал на-гора. И каждый рабочий, даже самый невежественный, знал достаточно по-английски, чтобы прочесть эти колонки цифр.

Постепенно Хал понял, что основная драма разыгрывается именно здесь. Посмотрит человек на доску, внезапно поникнет и, ни слова не говоря, ни на кого не глядя, пойдет прочь, еле волоча ноги. И так большинство. А другие пробормочут что-нибудь себе под нос или поговорят так же тихо между собой (словно это не одно и то же?) на своем тарабарском наречии. Но все-таки один из пятерых обычно умел говорить по-английски, и не бывало такого вечера, чтобы кто-нибудь из них не разражался гневом, грозя кулаком небесам или весовщику — разумеется, за его спиной. Иногда такой человек собирал вокруг себя кучку недовольных, но надо заметить, что начальник охраны обычно находился в этот час поблизости.

При таких, обстоятельствах Хал впервые обратил внимание на Майка Сикориа, седого словака, который проработал на здешних шахтах двадцать лет. Вся горечь обид за два десятилетия прорвалась у старого Майка, когда он громко прочитал свои цифры на доске:

— Тысяча девятьсот, две двести, две четыреста, две тысячи! И только всего, мистер? Вы хотите, чтобы я этому поверил?

«— Ваша выработка, — холодно ответил весовщик.

— Клянусь, мистер, ваши весы врут! Взгляните на вагонетки — они же огромные! Смерьте, мистер, вот эту: семь футов в длину, три с половиной в глубину, четыре в ширину. И вы мне рассказываете, что такая весит только две тонны?

— Значит, вы недогружаете, — сказал весовщик.

— Кто? Я недогружаю? — эхом повторил старик, и голос его внезапно стал жалобным, словно это наглое обвинение скорее обидело, чем рассердило его. — Вы знаете, сколько лет я работаю? Как же это я вдруг не умею грузить! Когда я гружу вагонетку, я гружу, как шахтер, а не как япошка, который не знает толку в угле. Я сыплю уголь и прессую его, как копну сена. Я гружу равномерно, вот так, — и старик подкреплял свои слова жестами. — Вот взгляните: сверху тонна и внизу — полторы, а вы говорите, всего две!