Трест (Воспоминания и документы) - Сергей Войцеховский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Знал я его с 1912 года, когда в Могилеве он был гимназистом первого класса, товарищем моего рано скончавшегося брата Андрея. После революции судьба ненадолго свела нас в Одессе накануне ее оставления Добровольческой Армией в январе 1920 года. Я не попал на корабль в одесском порту и остался в России, он же, в отряде генерала Бредова, дошел до Польши, где мы встретились после моего благополучного исхода в эмиграцию. {38} Он был шафером на моей свадьбе. Мы виделись часто, но жизнь сложилась разно - я стал журналистом, а он проявил коммерческую сметку и создал в Варшаве процветавшее торговое дело.
Успех не отразился на его отношении к поработившим русский народ коммунистам. Он не хотел быть всего лишь преуспевающим купцом. Не раз он заговаривал со мной об Артамонове, догадываясь, что я связан с ним не простым знакомством. Несмотря на дружбу, я каждый раз отвечал уклончиво.
Это изменилось, когда необходимость замены Артамонова в "окне" стала очевидной. Я назвал Александрова и получил согласие на его привлечение в организацию. С этого дня и до апреля 1927 года ни один переход границы людьми, связанными с М.О.Р., не обошелся без его участия. Он, в частности, перевел через нее Василия Витальевича Шульгина.
--
Это случилось 23-го декабря 1925 года. В "Трех столицах" - описании "тайного" путешествия Шульгина в Россию - Александров упомянут так:
"Мне было сказано явиться на такой-то вокзал, такого-то города, в такой-то стране, такого-то числа, в таком-то часу. Там за столиком будет сидеть молодой человек, т. е. средних лет. Красивый, в полупальто с серым мехом, в мягкой шляпе. Я должен буду сесть рядом с ним за общим столом и через некоторое время спросить у него по-русски, есть ли у него спички. Если он подаст мне спичечную коробку определенной марки, то это будет именно тот человек, который мне нужен, и больше мне ни о чем заботиться не полагается.
Я приехал на вокзал и все прошло очень точно. На углу стола сидел человек, которого нельзя было не узнать по данному мне описанию. Я спросил спички и он подал их мне, улыбнувшись при этом добродушно и грустно, как улыбаются только русские. Он был усталый, хотя молодой и не изможденный. Он давно устал и, должно быть, навсегда".
Александрову - моему ровеснику - было тогда 25 лет, но Шульгин верно уловил присущую ему и в этом возрасте внешнюю усталость человека, испытавшего то, что выпало на долю нашего поколения.
--
{39} Добровольно принятую на себя опасную обязанность Александров исполнял точно и, конечно, безвозмездно. Артамонов или я предупреждали его за несколько дней о предстоявшей поездке в "окно". Он поручал заботу о предприятии преданной ему жене; говорил приказчицам, что едет закупить товар; превращался из нарядного горожанина в обитателя глухой деревни и дня на три исчезал из Варшавы. Он перевел через границу не только Шульгина, но и других, так или иначе причастных к Тресту людей и - как я рассказал в прочитанном в Св. Серафимовском Фонде в Нью-Йорке сообщении о Кутепове и его организации пожелал побывать в Минске, чтобы увидеть то, что видели по ту сторону границы переведенные им в "окно" эмигранты.
Это было несомненным мужеством, но не исключением. За четыре года моей причастности к М.О.Р. я только раз был свидетелем непреодолимого страха, помешавшего человеку перейти границу. Молодой офицер, направлявшийся в Москву из Праги с поручением от евразийцев к Ланговому, уже в Варшаве казался неспокойным и не мог скрыть тревоги. Он, однако, заставил себя сесть в поезд с Александровым. На границе - по заведенному порядку - они явились на польскую пограничную заставу, где их ждал представитель второго отдела генерального штаба. Пражанин еще и там владел собой, но ночью, на границе, он в полном душевном смятении, не смог ее переступить. Александрову пришлось вернуться в Варшаву с несчастной, разбитой жертвой этого потрясения.
--
На советской стороне людей, переведенных Александровым встречал паренек, называвший себя участником М.О.Р. и жителем Минска. В Варшаве мы, сначала, знали его только понаслышке, как Михаила Ивановича. Встречаясь с ним по ночам, в темноте, Александров, до поездки в Минск, ничего о нем сказать не мог. Шульгин, назвав его в "Трех столицах" Иваном Ивановичем, так описал встречу с ним:
"Ему было за тридцать; лицо было вымазано чем-то черным, очевидно от полушубка; он был в высоких сапогах и имел вид, как бы сказать, ну какого-нибудь Садко или Васьки Буслаева. Он держал в руке револьвер, которым жестикулировал. Был он радостный, веселый, балагурил".
Вспоминая Минск и домик своего проводника, Шульгин перечислил "стол, уставленный всевозможными вещами; рояль; кресло-качалку; убранство не роскошное, но достаточное". {40} Лет через пять это одно было бы причиной недоверия, но тогда - на склоне "новой экономической политики" большевиков - такое жилище удивления еще не вызывало. Приглядевшись к хозяину, Шульгин понял, что ему было не тридцать с лишним лет, а значительно меньше.
Теперь мы знаем от Никулина, что он был не тайным монархистом, а чекистом Михаилом Ивановичем Криницким.
--
После состоявшегося в феврале 1926 года благополучного возвращения Шульгина из России, Александров - с согласия Артамонова - пригласил Михаила Ивановича в Варшаву.
В мае гость, перейдя с кем-то границу из России в Польшу, не вернулся в Минск, а приехал с Александровым в польскую столицу. Предполагалось, что он пробудет там три дня, но случилось иначе.
До появления приезжего в Варшаве, Артамонов попросил меня им заняться. Невысокий, белобрысый пограничный представитель М.О.Р. не был, вопреки мнению Шульгина, похож на офицера. В лучшем случае, он мог быть одним из тех скороспелых прапорщиков, которыми русская армия начала заменять с 1915 года истребленные войной офицерские кадры.
Культурный уровень гостя был явно невысок. Напрасно, на второй день его пребывания в Варшаве, Александров и я захотели показать ему спектакль одного из превосходнейших польских театров. Он до него так очевидно не дорос, что пришлось, после второго акта, перебраться в скромный кабачек, где Михаил Иванович с очевидным удовольствием выпил две-три рюмки водки и рассказал несколько забавных советских анекдотов.
Ничего отталкивающего в нем не было - ни во внешности, ни в поведении. Он был, возможно, комсомольцем, попавшим в Г.П.У. по партийной разверстке и направленным на пограничную контр-разведывательную службу.
Позже, когда по России прокатилась волна принудительной коллективизации, оттуда бежали в Польшу сыновья раскулаченных крестьян, ничем наружно от Михаила Ивановича не отличавшиеся, но непримиримые враги коммунизма.
--
Его возвращение в Минск было назначено на 14 мая. Накануне утром Александров и я захотели показать ему город - легче всего это было сделать с сидений извозчичьей пролетки. Мы побывали на оживленной Маршалковской, свернули по одной из поперечных улиц на площадь Трех Крестов и приближались к Иерусалимским аллеям, когда заметили что-то необычное на Mocтy через Вислу. Он был перегорожен, а вдали видны были какие-то войска. На тротуарах варшавяне стояли кучками, перешептываясь и тревожно озираясь. Остановив извозчика, я спросил, что происходит.
- Маршал Пилсудский - ответил прохожий - выступил против правительства... Тот берег им уже занят... Сейчас и здесь может начаться бой...
Мы, оказалось, увидели начало того переворота, который на тринадцать с лишним лет отдал Польшу в руки Пилсудского и его преемников. Я сказал Александрову, что хочу вернуться за город, к моей семье, а ему посоветовал переждать с нашим гостем в ближайшей гостинице. Они прожили там несколько дней, в общей комнате, прислушиваясь к происходившим на улице кровопролитным столкновениям. В такой обстановке, сближающей людей и обнажающей их скрытые черты, Михаил Иванович ничем себя не выдал.
4
Знал ли Кутепов, что М.О.Р. - советская провокация?
Автор нескольких статей о Тресте в русской зарубежной печати, д-р Николай Иванович Виноградов, дал на этот вопрос утвердительный и, притом, категорический ответ. В выходившем в Нью-Йорке журнале "Перекличка" (№ 129, август 1962 года) он написал:
"Еще до конца 1923 года А. П. Кутепов был точно осведомлен М. В. Захарченко, приехавшей тогда впервые от Треста заграницу, об истинной физиономии М.О.Ц.Р. и Якушева".
Эта фраза может ввести в заблуждение тех, кто слышит о Тресте впервые. Мария Владиславовна Захарченко, участница Кутеповской организации, приехала в Париж не "от Треста" и, к тому же, не в указанное Н. И. Виноградовым время, а значительно позже.
Она была эмигранткой, проникшей при содействии М.О.Р. в Москву со своим будущим мужем, Георгием Николаевичем Радковичем, и не раз возвращавшейся оттуда за границу для доклада начальнику организации о своих впечатлениях и наблюдениях. Сохранились выписки из ее донесений Кутепову, {42} присланных из Москвы именно в конце 1923 года. Они отчетливо опровергают утверждение д-ра Виноградова, который, к сожалению, не был беспристрастным историком.
