Другой берег - Хулио Кортасар

— Да будет так! Хочу, чтобы у меня сейчас же были конфеты.

В доме она одна. Старый дядя ушел играть в бильярд в «Токио». Искушение начинает овладевать Паулой — сильное до такой степени, что она едва не падает в обморок. «Почему нет, ну почему нет?» — спрашивает она, утверждая, утверждает, спрашивая. Больше терпеть невозможно, нужно делать. И — как в тот раз — она зрительно концентрирует желаемый образ, проецирует его на низенький столик, стоящий рядом с креслом; напрягаясь, она вкладывает всю себя в этот взгляд, заполняет им и собой какую-то огромную пустую форму. Это напоминает безумное бегство от своего существа, бегство, превращающее весь мир, всю жизнь в одно-единственное усилие воли...

И вот она видит, как медленно, постепенно исполняется ее желание. Замелькали розовые фантики, приглушенно заблестела фольга с сине-красным узором, засверкали золотистые обертки ментоловой карамели, темными пятнами проступили кусочки ароматизированного шоколада. И все это — полупрозрачное, зыбкое. Солнце, касающееся края стола, наполняет видение призрачным светом, пронзает его своими лучами, показывая и доказывая его бестелесность. Но Паула не сдается, она вкладывает в свое творение всю волю, все неведомые силы и — побеждает. Солнце повержено — материя, рожденная из ничего, уверенно отражает свет каждой сверкающей гранью, всеми блестящими поверхностями; названия на фантиках категоричны, как аксиомы: они утверждают и подтверждают, что на столе не что иное, как груда конфет. Они кричат о своем существовании: «Пралине», «Мокко», «Нуга», «Ром», «Кумель», «Марокко»...

Церковь в городке приземиста, словно прижата к земле. Женщины не спешат разойтись по домам после мессы, находят у тенистых деревьев безмолвную поддержку в желании поболтать немного с подругами. Они уже обратили внимание на Паулу в великолепном синем платье, и теперь не слишком доброжелательно провожают ее взглядами, наблюдая за тем, как она, одинокая, уходит, почти убегает по пустынной дороге к своему дому. Тайна ее новой жизни беспокоит их, раздражает, бесит; это же с ума сойти: со всех сторон обсужденная всеми в городке, тайна остается нераскрытой тайной. Старый дядя умер. Паула живет одна. У них никогда не было больших денег, и вдруг — это синее платье...

И еще кольцо; да, уже все видели это дерзко сверкающее кольцо, когда в местном кинотеатре, в перерывах, вызванных тем, что механик меняет бабину, Паула — механически, не задумываясь, — отбрасывала назад легкое крыло своей каштановой шевелюры.

Паула каждый день ходит в церковь молиться. Она молится за себя, вымаливая прощение за чудовищное преступление. Она кается в убийстве, убийстве человека.

Но — было ли это человеком? Да, было, было! Как могла она позволить себе отдаться искушению, как посмела проникнуть туда, куда путь человеку заказан, где царствует неведомое и непознаваемое, как посмела она возжелать оживленную фигурку, маленького человечка, куклу своего детства?! Кольцо, синее платье — все это мелочи; нет никакого греха в том, чтобы желать их. Но потребовать живую куклу, не найти в себе сил отказаться от нее... Тогда, в ту полночь фигурка шевельнулась, села, свесив ноги с края стола, и робко улыбнулась. Черные волосы, красная юбка, белый корсет — та самая кукла Пене, но живая. Кукла-девочка, нет — Паула с ужасом обнаружила, что наделила это тельце двадцати сантиметров ростом пышными формами. Женщина, взрослая женщина — вот что было порождением ее распущенного воображения.

И она убила ее. Убила, поняв необходимость уничтожить свое творение, которое неизбежно было бы обнаружено и столь же неизбежно наклеило бы на нее ярлык ведьмы, что навлекло бы подобающее наказание. Паула прекрасно знала свой городок, но убежать — на это сил и храбрости у нее не хватало. Из этих поселков и городишек почти никому уйти не удается. Городки это знают и потому торжествуют. Ночью, когда улыбающаяся сквозь сон живая кукла мирно спала на подушке, Паула отнесла ее в кухню, положила в духовку и открыла газ.

Она похоронила свою жертву во дворе, у лимонного дерева. За нее и за себя молилась теперь убийца, каждый день приходя в церковь.

Очередной день. Идет дождь. Грустно жить в доме одной. Паула мало читает, очень редко садится за пианино. Ей чего-то хочется, но чего — она и сама не знает. Ей хотелось бы не бояться, спрятаться ото всех и ото всего. Она думает о Буэнос-Айресе; вероятно, о Буэнос-Айресе — там ее не знают. Да, лучше всего — в Буэнос-Айрес. Но рассудок напоминает ей, что где бы она ни оказалась, до тех пор пока она не избавится от себя самой, страх задушит ее счастье в любом уголке света. А значит, остается одно: жить здесь вполне благополучно и даже постараться быть счастливой. Сделать себя домашней, погрузиться в исполнение тысяч мелких желаний, скромных капризов, столь безжалостно отринутых в детстве и юности. Зато сейчас она может... она может все. Она — повелительница мира, если только у нее хватит духу решиться на...

Страх и робость затыкают ей рот. Ведьма. Ведьма.

Ведьмам уготован ад.

Не следует винить женщин за их пересуды. Если они думают, что Паула тайно продает свое тело, то только лишь потому, что источник столь неожиданно появившегося богатства им абсолютно непонятен. Дело не шуточное — загородный дом. Дорогая одежда и машина, бассейн, породистые собаки и норковое манто. Любовник не из их городка — это уж точно; и при этом Паула почти не выходит из дома. Неужели бывают столь щедрые и нетребовательные мужчины?

Паула собирает урожай косых взглядов, коллекционирует редкие замечания немногих старых друзей ее семьи, что приходят к ней время от времени на чашку чая. Паула грустно улыбается, в ответ на высказанные и невысказанные вопросы говорит, что ей все равно и что она счастлива. Друзья, среди которых и давние ухажеры, лишь разводят руками, находя подтверждение словам Паулы в ее счастливых глазах. Словно искры, словно незатухающие огоньки застыли в ее ясных зрачках. Когда она разливает чай по чашкам из тонкого фарфора, в ее движениях сквозит что-то торжествующее, скрытое робкой натурой, стесняющейся даже себе самой похвастаться тем, что достигнуто.

Будучи одна, Паула вспоминает свои творения, медленное, методичное осуществление желаний демиурга. Первой проблемой оказался дом: ей был нужен дом в окрестностях городка, дом со всеми теми удобствами, что требовались ей с учетом ее досуга и хобби. Она нашла место для дома, подходящее ей, — неподалеку от дороги, но и не слишком близко. Чуть на возвышенности, где бил источник с чистейшей водой. Чтобы купить участок, ей пришлось сотворить деньги; она уже была почти готова довериться какому-либо архитектору, чтобы тот построил ей дом, но ее остановил страх перед самостоятельным ведением всех счетов и прочих финансовых документов, проверками и перепроверками, неизбежными, пусть и молчаливыми, конфликтами. Как-то вечером, стоя одна посреди участка, она подумала, что ей проще всего сотворить дом, но не решилась. За ней следили, ходили за ней по пятам, присматривались к каждому ее шагу. В провинции дома не появляются ни с того ни с сего, не вырастают из пустоты. По крайней мере — не должны появляться. А значит, ничего не поделаешь — нужно было идти к архитектору; Паулу терзали сомнения, любая проблема, любой вопрос ввергали ее в ужас. Уехать из городка — вот что могло одним махом покончить со всеми проблемами и с ужасом, набраться дерзости, решимости и уехать — невозможно.

Тогда она нашла свое решение проблемы: сотворить, но не дом, а стройку, создание дома. Прилежно трудясь день и ночь, она сумела сделать все так, что дом был возведен, и при этом его появление не вызвало ни малейшего подозрения ни у кого. Шаг за шагом создавала она строительство своей усадьбы; бывали дни, когда она ломала себе голову над тем, что следовало делать рабочим, чтобы они могли, ни о чем не подозревая, продолжить стройку; и вот настал час, когда она, удовлетворенная, проводила взглядом этих людей, молча уходивших по дороге, пересчитывая полученные деньги. Лишь тогда она вошла в свой дом, дом действительно великолепный, и принялась понемногу обставлять его по своему вкусу.

Это дело оказалось забавным и занимательным: Паула брала журнал, выбирала подходящий ей интерьер и начинала медленно, вещь за вещью, воссоздавать изображенное. Она обзавелась гобеленами, сотворила персидский ковер, повесила на стену полотно Гвидо Рени; были у нее золотые рыбки, немецкие овчарки и аисты. Немногих приятелей, бывавших в доме, Паула принимала в изящнейших комнатах, обставленных по-городскому — скромно, но с большим вкусом. Паула радушно встречала гостей, водила их по дому и саду, показывала распустившиеся хризантемы и фиалки, и, так как сама она была воплощением скромности, посетители выпивали чай и расходились по домам, ни на шаг не приблизившись к разгадке тайны.