Антикиллер-5. За своего… - Данил Корецкий

– А когда такое было последний раз? – буркнул Лис.

Она махнула рукой, откинулась на спинку стула.

– Да какая разница? На этой неделе, на прошлой… У тебя все время так. Сейчас, вон, телефон запиликает, и ты исчезнешь до самого утра.

– Я всегда возвращаюсь, – сказал Лис, сдерживаясь. – Рано или поздно. И приношу деньги в семью. Я их зарабатываю своим горбом, своим здоровьем. Своей репутацией. Если бы я, как тебе хочется, просиживал там штаны с девяти до пяти, а сам думал только о каких-нибудь процентах с таджиков, о золотых часах, домашнем борще и прочей мудотени, какой бы из меня был начальник угрозыска к хреням собачьим?! Был бы обычным оборотнем!

Он замолчал. Уже давно он не живет на ментовское денежное содержание, хотя и повышенное. А часы он мог купить себе любые, и костюм любой, просто его не заводили эти новомодные аксессуары престижа. А теперь деньги от банды Колдуна пропали, вот его досада и рвется наружу…

– А-а, так вот из-за чего ты взъелся, – холодно сказала Ребенок. – Из-за часов…

– Мне по барабану эти часы! И Волин твой сексапильный по барабану! – Лис встал из-за стола. – Пошли отсюда.

Сжав зубы, он смотрел на нее:

– Пошли, сказал! Или я сам уйду!

– Подожди.

Она накрыла рукой его ладонь.

– Не злись, Фил. Ты самый лучший мент на свете. И самый крутой мужик. Я в самом деле так думаю. Честно. Я буду тебе жарить картошку на чугунной сковородке, варить борщи с пампушками, даже селедку чистить. Только не скандаль, пожалуйста. Очень тебя прошу.

Рядом деловой походкой прошел Марат, деликатно отвернул лицо в сторону. Лис отвернулся. У Ребенка был испуганный вид. Испуганный и умоляющий. Всего какую-то минуту назад язвила с холодной усмешкой, а теперь…

– Ладно, – сказал Лис и сел на место.

Север

Этот белый «мерс» Север специально заказал из Германии. Чтобы въехать, значит, в родной Тиходонск не как-нибудь, а на белом коне. «Мерс» нулевой, муха не паслась. На одометре две с половиной тысячи километров (чисто дорога от Лейпцига до Кульбак), сиденья еще в новеньких целлофановых чехлах. А запах какой, запах! Перед дорогой Шмель, личный водила Севера, три дня гонял машину по Кульбакам (обкатывал типа), и все это время был словно… Нет, не пьяный. Скорее влюбленный. Это Шмель-то, с его рожей вурдалакской.

А потом Север скомандовал: пора! Мурена, Хобот, Шмель и сам Север – четверо. Никто не обременен никакими семейными и моральными обязательствами, никто ничего не должен ни этому тихому районному городку, ни кому-то еще. Они больше никогда не вернутся сюда.

Ранним солнечным утром белый «мерседес» выехал на донскую трассу и взял курс на север. Шмель заметил, что направление движения странным образом совпадает с погонялом босса. Север и – Север… Вот и хорошо, подумал он. Может, к удаче.

Он появился в Кульбаках зимой прошлого года: легкие туфли в дырочках, белая рубашка и пропахшая солярой фуфайка.

Шмель в ту ночь был у Леночки-Специалистки. Спица ее звали в основном. Для краткости. Ленка истерила, не хотела открывать: зима, снег, темно, а на крыльце покачивается страшный мужик, похожий на оживший труп. Но Шмель узнал его сразу, хотя они не виделись с девяносто шестого. Он проводил Севера в ванную, а потом вышел и сказал Спице, чтобы приготовила антибиотики, бинты, водку… Ну, не знаю, что там еще! Ты баба, должна разбираться в этом!

У Севера было два огнестрела – левый бок и левое бедро. Весь низ рубашки, брюки и белье были в замерзшей крови и стояли колом. Как он добрался сюда живой из своего Тиходонска, непонятно. Судя по фуфайке, его на трассе подобрал какой-то дальнобой… Хотя и это далеко не все объясняет. Очень большая кровопотеря, он просто белый был, как снеговик…

Снеговик. Снег. Север. Это не казалось удачным совпадением.

Да уж лучше бы он загнулся где-то по дороге, чем такие проблемы.

– Нет, ты вытащи меня, Шмель… Вытащи… Буду должен…

Ленка считалась специалисткой по многим делам. В основном это касалось траха. Что делать с человеком, который должен был дать дуба еще пару часов назад, но по непонятным причинам еще жив, она, конечно, не знала. Промыли раны перекисью водорода, два дня тупо кололи ему пенициллин… А дальше что? Когда Север стал уже не белый, а прозрачный, Спица вспомнила об одной своей знакомой, которая работает медсестрой в райбольнице. Шмель каждое утро и каждый вечер возил эту подругу домой к Спице. Она соорудила в спальне аппарат для переливания крови и воровала на складе кровь в желтоватых пластиковых пакетах. Сейчас Шмель уже забыл, как ее звали. Толстая, лицо в прыщиках, молчит все время, как немая. И постоянно что-то там промывает, перевязывает, колет. А Шмель ее возил – из больницы к Спице, от Спицы в больницу. А Спица их всех кормила.

– И на фига мне это счастье? – вопила она.

– Будет тебе счастье, дура! – говорил Шмель. – В Тиходонске Север в большом авторитете. Наверное, и деньги где-то есть, и немалые. А бросить его умирать, так рано или поздно отвечать придется…

А подруга эта, медсестричка, молчала.

…Как ее звали-то? Шмель никак не мог вспомнить. Нина, Надя… Он потом уже подумал, что у нее, наверное, какие-то планы здесь были. Перспективы. Может, рассчитывала, что Север ее озолотит, если выкарабкается. Ну, или сделает старшей медсестрой в больничке. Хотя нет, откуда ей было знать, кто такой Север… Даже Шмель этого не знал толком, он просто боялся за свою шкуру, боялся, что тиходонские предъяву ему кинут. А эта сестричка…. Тоже боялась, может. Три месяца от Севера не отходила. Взяла отпуск за свой счет, а потом еще один. Ее чуть с работы не поперли. Горшки выносила, мыла, все такое. Какую-то наркоту добывала, когда он на стену начинал лезть от боли. А потом, когда оклемался немного, кормила с ложки, как маленького. По мере того, как состояние Севера улучшалось, присутствие сестрички начинало понемногу напрягать.

– У нее что, своих никого нет, что ли? – спросил как-то Шмель у Спицы. – Родители там, дети? Шла бы она уже домой борщ варить, что ли…

А она не уходила. Север поправлялся трудно, получалось, что и выпроводить эту сестричку вот так, по-простому, было стремно. Выгонишь, а потом глядишь, опять звать придется.

А может, она просто влюбилась в Севера? Да, это многое, наверное, объясняло, но Шмелю думать про это было неинтересно… А Северу тем более. В один прекрасный день он наконец встал на ноги. Потом стал выходить во двор. Потом потребовал водки к обеду. И как-то Спица привела к нему одну молодую шмару с Колесниковских дач. Такая ничего шмара, ухоженная, не чета местным. И вот когда она заявилась к Северу, сестричка как раз перевязку ему делала. Увидела – взбесилась просто, налетела на эту шмару, чуть глаза не выцарапала. Припадочная какая-то. У нее ведь там скальпели всякие, ножницы. Пришлось скрутить ее и выкинуть из дома на фиг… Как ее звали-то? Нина, что ли. Хрен ее знает.

В мае Север сказал Шмелю, чтобы вызвал сюда Хобота и Мурену, и изложил им свои планы на будущее. А планы были весьма серьезные. Никто не поверил сперва, только улыбались. Но Север порожняки не гоняет. Мама моя, больше года прошло с той декабрьской ночи! Ленкина хата провоняла больничкой, запах этот поганый въелся в обои, в мебель, в одежду, во всё. Пора было, пора на воздух, на волю!

Север смотался куда-то на два дня, привез деньги и стволы. Отстегнули Спице за труды, решили вопрос с транспортом, пятое-десятое, попытались и сестричке этой всучить какую-то сумму, но она даже разговаривать не захотела. И хрен с ней. Оставили деньги Спице – отдаст, когда та одумается. Так что никто ничего не должен. Ни городку этому, ни кому-то еще на белом свете. Уехали с легким сердцем.

Почти всю дорогу Север что-то прожевывал про себя, «играл челюстями», как метко выразился Хобот. Обычно люди в дороге как-то раскрываются, тянутся друг к другу, – четыре человека в салоне, впереди ждет неизвестно что, бутылка пива по кругу, анекдоты, истории разные. Но Север молчит. Может, кульбакские пацаны для него не ровня. Или просто волнуется, как там сложится все в Тиходонске. Ну так другие тоже волнуются, чего там…

Едут на север, едут сто пятьдесят, сто восемьдесят, объезжают фуры, бренчит гитара, орет на ухо Миша Круг:

Лёху бабы безумно любилиВ Лёхе был озорной огонек…

Гусар

Через открытые окна с трассы влетал горячий воздух. Он игрался с подкрашенными кудрями Вероники, подбрасывал их, сбивал то в одну, то в другую сторону, словно пьяный визажист, и все пытался оторвать прилипшую к загорелому лбу мокрую от пота прядь. На спуске перед Архангельской «жигуль» разогнался до почти смертельных для него ста двадцати, под капотом и в багажнике загрохотало железо. Тогда Вероника сказала: «Ну ты чё, Юр, угробить нас решил, да?» Она сама убрала прядь рукой и вытерла лицо салфеткой. Салфетка стала мокрой, будто ее уронили в стакан с чаем. Температура на трассе «Дон», между прочим, – 42 градуса.