Вверяю сердце бурям - Михаил Шевердин

VII

Когда даруешь милость,

к тебе приходит слава.

Когда мстишь —

ты называешь сожаление.

                      Абу Фарадж

О ты руку которого

укрепила власть!

Ведь путь ведет к насилию.

Но ты творишь его над

самим собою

                               Навои

Сеид Алимхан не знал, что, откладывая бракосочетание с Наргис, вожделенную ночь наслаждения, он фактически отстранил от себя смертельную опасность. Да и как он мог подумать, что гибель какого-то молодого человека — некоего комсомольца Шамси, о существовании которого он и не знал, могла навлечь на его царственную особу угрозу неотвратимого возмездия.

А у Наргис давно созрело решение. Ее любимого зверски убил эмирский палач, иначе она и не могла думать. Убийство совершено по наущению эмирских людей, подосланных из Бухары.

Да что там рассуждать и раздумывать! Расплата свершится! И расплачиваться будет сам дикий деспот и тиран. И удар нанесет она — Наргис. Она отомстит; за Шамси... Сама, своей рукой.

Наргис сознательно отклонила все попытки самаркандского Ревкома, родных и знакомых вырвать ее из дома бая в Карнапе, где ее сберегали для эмира. Она дала молчаливое согласие называться нареченной невестой Сеида Алимхана, когда в Карнап приезжали свахи — гаремные старухи «ясуманы». Она, наконец, заставила слабовольного, влюбленного в нее поэта и летописца Али, после налета дивизиона на Карнап отвезти ее не к своим в Каттакурган или Самарканд, а проводить по дорогам, кишащим ширбачами и эмирскими стражниками, через Гиждуван в Бухару — в загородний дворец Ситоре-и-Мохасса. Твердо и непреклонно сжимала она рукоятку кинжала, спрятанного на груди, и ждала в лихорадочном нетерпении прихода ненавистного эмира. Рука у нее — слабой, нежной девушки — не дрогнула бы. Так она ненавидела.

И видит аллах всевышний, не ее вина, если эмир остался жив и невредим только потому, что в связи с опасностью гибели эмирата в суматохе последних дней он забыл дорогу в свой гарем.

Не надо думать, что сама Наргис была столь тверда и бесчувственна. Предстоящая встреча с эмиром — а она казалась неизбежной — ужасала ее. Она отнюдь не была героиней. Но воспоминания о трагедии ее первой любви, какое-то безумие владели всем ее существом. Образы героических женщин прошлого, шедших беззаветно на подвиг, ни на минуту не оставляли ее... Она выхватывает кинжал, она замахивается, ударяет... Она видит безумный страх в глазах тирана. Она видит его ползающим у ее ног с жалостными воплями... Нет, она не поколеблется ни секунды, и кинжал ударит в грудь злодея, как меч ангела смерти... Месть! Месть!

И для нее ожидание момента мести было не менее ужасным и мучительным, чем самая месть...

А теперь она страшно переживала.

Все оборвалось. Все планы рухнули.

Ее везут в расписной крытой арбе, скрипящей своими огромными колесами, по тряской, бесконечной дороге. Эмир не показывается. Ни разу он даже близко не подъехал к обозу.

О, если бы он хоть на минуту заглянул бы под навес арбы!

Рука Наргис сжимает рукоятку кинжала... Она бы успела.

Страдания невыполненной мести

Поистине неутолимы...

VIII

Все знали, что тело у него железное, чего никак нельзя было сказать о его сердце, которое не могло устоять ни перед одной парой ясных глаз.

                            Ибн Хазм

Зло живуче в нашем мире. И Баба-Калан убедился в этом, встретившись как-то вечером на одном из мраморных айванов дворца с Мирзой, своим родным братом. Встречи этой, конечно, лучше было бы избежать, но от Баба-Калана сие не зависело, а как выяснилось впоследствии, Мирза, напротив, искал встречи с Баба-Каланом.

Как должны были повести себя братья-враги в такой ситуации, можно себе представить лишь приблизительно: недоумение, самые мрачные подозрения, неприятные воспоминания могли вылиться в резкое столкновение, гибельную ссору, громкий скандал.

Когда ты раскусил яблоко,

Что тебе приятнее найти,

Целого червяка или половинку?

Но братья были людьми Востока с его чудесами и невероятностями. К тому же оба исповедовали ислам, а мусульманину — правоверному — надлежит покорно склонять голову перед велениями судьбы. Кисмет! Так суждено.

Мирза первый сделал движение и... обнял брата, который весь сжался и напрягся, сопротивляясь проявлению столь родственных приветствий. Объятие выглядело сухим, формальным, лишенным какой бы то ни было нежности. Баба-Калан, не питавший даже в детстве нежных чувств к Мирзе, тоже обнимал его теперь, стараясь скрыть свое недоумение и, выиграв время, ждать, несомненно, возникших у Мирзы вопросов.

Во всяком случае Баба-Калан подготовился к такой встрече: еще в Тилляу ходили слухи, что Мирза, сын охотника Мергена, вернулся после долгих скитаний по свету в Туркестан и служит при дворе эмира Сеида Алимхана. Сам Мерген никому не рассказывал о сыне Мирзе и держался так, словно у него и не было никакого сына Мирзы. За последние три года Баба-Калан ни разу не попадал в Тилляу, а с отцом встречался только два раза в очень напряженной боевой обстановке и поговорить им о Мирзе как следует не довелось.

Мрачно и неохотно Мерген выразил свое неодобрение поведением Мирзы:

«Книжный червь грызет свои книги. Ореховый червь грызет орех. Забыл, что сам из народа и вредит народу».

Сам Баба-Калан, мы знаем, сталкивался уже с братом во время путешествия в Мешхед и в поисках сестры Наргис в Агалыкских горах и Карнапе, и давно составил весьма ясное представление, в кого Мирза превратился.

И сейчас при встрече на дворцовом айване Баба-Калан насторожился и мысленно ощетинился.

А вот Мирза знал о своем брате гораздо меньше.

Надо учесть: Мирза не знал, что Баба-Калан состоит на службе в рядах Красной Армии да еще в частях Особого Отдела. Вообще у Мирзы, всегда высокомерно настроенного, выработалась привычка не замечать «малых мира сего».

Видел ли ты павлина?

Клюв его всегда задран вверх.

Он не видит, куда ступает.

К тому же с детских лет он привык относиться к брату обидно-пренебрежительно. Он презирал в нем неграмотного пастушонка и простака, ни на что не способного.

Много лет братья были разлучены. Впервые Мирза встретился с Баба-Каланом в караване, направляющемся из Бухары в Мешхед самым простецким погонщиком верблюдов — тюячи, полунищим оборванцем, и Мирза тогда даже постыдился открыто признать его братом. Вообще же если даже до него и доходили слухи, что Баба-Калан служит в Красной Армии, то он как-то не придавал этому значения. Что из того? Мало ли кого большевики призывали служить под свои знамена. Тем более общие знакомые, встречавшие Баба-Калана в Самарканде или Каттакургаие, никогда не видели его в красноармейской форме. Всегда он ходил в узбекской местной одежде. Впрочем, Мирза не задумывался над судьбой брата: где он? Что он? Да и что там думать о незадачливом парне.

Сейчас при встрече бледное лицо Мирзы даже не порозовело. Никаких переживаний!

Мирзе понадобились секунды, чтобы поставить братца на свое место.

Высвободившись из объятий, он надменно отшатнулся и процедил сквозь зубы:

— Добро пожаловать, брат мой! Пройдем ко мне в мою скромную худжру. Следуй за мной!

Но и в небольшой, впрочем, богато убранной комнате, он нисколько не умерил своего высокомерия. Он не проявлял любопытства, вполне естественного, почти не задавал вопросов, а сразу же как опытный игрок в шахматы «расставил фигуры на доске по их значению»:

«Волею всевышнего мы, то есть я, Мирза, — мы, назир и доверенный советник их высочества Сеида Алимхана, и ты, мой младший брат по имени Баба-Калан, являемся ныне родственниками халифа правоверных Сеида Алимхана, да хранит всеблагой его здоровье и долголетие!»

— Родственниками? Тоже мне родственничек... — возразил Баба-Калан грубо, но у пего хватило сообразительности невнятно, неразборчиво прогугнявить последние два-три слова.