Дремучие двери. Том II - Юлия Иванова

Однако попытки Иоанны жить «как они» закончились полным фиаско. Относительно легко дался лишь пост. Молитва не получалась, одолевали посторонние мысли. Во время визитов в Москву она умудрялась каждый раз повздорить то с редактором, то со свекровью, то в очереди. Хорошо хоть Филипп уехал в Крым с приятелями! Долго боролась с собой Иоанна, но так и не смогла себя заставить дать взаймы одному вечно бедствующему знакомому на покупку кооператива, однако тут же вцепилась в американскую шубу из опоссума, которую примеряли в гримёрной кинодамы, млея и поёживаясь от цены. Презирая себя, Иоанна помчалась за деньгами, как тогда с люстрой, прекрасно сознавая, что шуба ей абсолютно ни к чему, она всё время в куртке и за рулём и вообще вряд ли когда-нибудь её оденет: оставлять в театре, ресторане, даже в гостях на вешалке по нынешним временам опасно — упрут, да и не ходит она никуда в последнее время. Не по очередям же в ней, в самом деле, толкаться!

И всё же вцепилась. Как когда-то в люстру, как когда-то в Дениса. Оплатила, отвезла домой, с наслаждением поглаживая торчащий из специального, защищенного от моли пакета шелковистый мех, когда машина останавливалась у светофора. Как же — моё! А дома запихнула пакет в шкаф, полный таких же ненужных тряпок, чтобы навсегда о нём забыть.

Не врать тоже оказалось совершенно невозможно. Она обнаружила, что вся её жизнь состоит из вранья. Она просто говорила не то, что есть, а то, что надо говорить; знакомилась и поддерживала отношения с кем «надо» и эти «надо» были сплошным враньём, настолько привычным, что и не замечалось.

А эти… Однажды в Лужине случился пожар, и кто-то сообщил, что вот, погорельцы с детьми сидят на вещах и никто из соседей не желает их приютить. Иоанна успела лишь возмутиться такому бессердечию, как одна из «молчашек» (так их называла про себя Иоанна — ещё не монашки, но молчашки, отвергающие всякие праздные разговоры), так вот, одна из «молчашек», жена известного композитора, уже через полчаса храбро повезла всё семейство с детишками, узлами, прокопчённое и зарёванное, в Москву (муж на даче, квартира все равно пустует). «Мужа» Иоанна знала и содрогнулась, представив, что ждёт бедную молчашку. И подумала со стыдом, что сама она никуда не годится по сравнению с этой композиторшей, которую прежде считала просто экзальтированной дамочкой. А дамочка, оказавшаяся впоследствии скрипачкой, почти месяц держала оборону, пока не удалось выхлопотать погорельцам жильё. Кормила и помогала деньгами, давая частные уроки.

«Православие — вера очень строгая, — сказал отец Киприан, — Хватит ли у вас решимости начать новую жизнь?» Иоанна почти отчаялась; она, как тот монах из вариной истории, обнаруживала в себе всё новые непреодолимые мерзости. Почему Ганя парил в этом измерении легко, радостно и свободно, просто сбросив прежнюю жизнь, как ветхую одежду, отдав всё, что имел, вплоть до таланта, который отныне посвятил лишь Богу? Не такой «молчашкой», примерной женой, матерью, смиренной прихожанкой с опущенными долу очами, иссушённой борьбой с обыденностью и страстями, продирающейся к Небу по унылой житейской трясине (так ей, по крайней мере, казалось) хотелось ей быть, а как Ганя — гореть самозабвенно в том священном Огне…

Пост, молитва, уединение для него были не повинностью, а Божественным топливом, которое сжигало всё лишнее, тяжёлое, земное, облегчало и освобождало душу и тело в неудержимом стремлении к Небу. «Отдай плоть, прими дух». «Ещё подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое нашедший человек утаил, и от радости о нём идёт и продаёт всё, что имеет, и покупает поле то». / Мф. 13, 44/ — Ганя — сын, а мы — рабы, — говорила Варя, — Раб подчиняется воле господина, сын — исполняет её легко и радостно, как свою собственную. Это даётся лишь благодатью Святого Духа. Помнишь, в каком смятении пребывали ученики Христа после распятия? Вспомни Фому Неверующего! А потом внезапно сделался шум с неба, и сошли на них как бы огненные языки, и с тех пор они исполнились Духа, стали смело проповедовать Евангелие и почти все приняли мученическую смерть за Христа. А ведь они и раньше верили, видели чудеса, которые творил Иисус! Они изменились. Это чудо — рождение свыше, о котором говорил Господь в беседе с Никодимом. «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия. Рождённое от плоти есть плоть, а рождённое от Духа есть Дух. Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, так бывает с рождённым от духа». Это — высшее состояние, дарованное Господом своим избранным. Царство Божие уже при жизни. «Пророку» Пушкина открылись высшие тайны. И Иоанну Дамаскину:

И моря пенистые воды.Земля, и солнце, и луна.И всех созвездий хороводы.И синей тверди глубина —То всё одно лишь отраженье,Лишь тень таинственных красот,Которых вечное виденьеВ душе избранника живёт!

— Избранника… А мы — рабы.

Иоанна изумилась — разве не все равны перед Богом?

— Тут дело в дарованной свободе, в нас самих. Когда в притче Господь позвал на Свой пир, званые отказались — кто женился, у кого — хозяйство или прочие хлопоты. То есть опять — променяли первородство, бессмертие в Боге на чечевичную похлёбку. И тогда Господь сказал с горечью: «Много званых, но мало избранных». То есть избравших узкий путь. Господь избирает тех, кто сердцем избирает Его. Кто упорно ищет Бога. Кто, услышав зов, бросает всё и бежит к Нему.

А мы оглядываемся на тленное, земное. Нам жалко его терять, и мы каменеем, как жена Лота. Мы рассудочны и холодны. Вернее, думаем, что рассудочны, а на самом деле безумны… Теплохладны. А Господь говорит: «Дай Мне, сыне, сердце твоё». Если ты не ищешь Бога, не хочешь верить, ты Его никогда не найдёшь. Господь не навязывает нам Свою любовь. Он сотворил нас свободными…

«Да, Варя права, я холодна, — думала Иоанна, — Я здесь из-за Гани. Но ведь я верю в Тебя, Господи, верила всегда. И знала, что моя душа бессмертна. Почему же Я так равнодушна к своей судьбе в вечности? Или она, душа, действительно атрофировалась, онемела в бесчувствии, как говорит Варя. Не чувствует боли, не чувствует опасности… Я знаю, что есть Бог, Который дал мне всё — жизнь, здоровье, талант… Но я не отдала Ему сердце. Знаю, что близкие и неблизкие нуждаются в моей помощи, но я равнодушна. Я отношусь к людям, как к вещам, которыми хочется или не хочется обладать. Вещи служат, приносят пользу, удовольствие, развлекают, надоедают, наконец, причиняют неудобства. Не мать, не жена, не дочь — я сама по себе…

Волшебный костёр по имени «Ганя»… Пламя, в котором он самозабвенно, без остатка сгорал, лишь иногда опаляло её нестерпимо жаркой нездешней искрой, если она подходила чересчур близко. Этот призывающий и одновременно не подпускающий к себе огонь был для Гани средой обитания, жить означало гореть. У огня были свои законы: сгореть, чтобы возродиться, умереть и воскреснуть. Приближение к Богу, прорыв в иное измерение.

«Свет Фаворский» никак не давался, получался слишком тяжёл и груб, он был земным. Гане мешало всё — собственная плоть с её потребностями, самый незначительный шум, даже мысли. Вся жизнь земная, казалось, стояла на пути к постижению этого Света, Который сжигал его и никак не хотел передаваться на холсте. Ганя понимал, что это от гордости — погоня за непостижимым, но ничего не мог с собой поделать и был на грани нервного истощения, почти перестав есть и спать. Часами молился беззвучно, закатное солнце, проникнув сквозь пыльное стекло мастерской, выхватывало его слившуюся со стеной фигуру с сомкнутыми губами и веками.

Лишь изредка оживала рука в крестообразном полёте, складывалось в поясном поклоне тело и снова врастало в стену недвижно-безмолвной мумией.

Выходил он к терпеливо дожидавшейся каждый вечер Иоанне, едва держась на ногах — пепельно-серый, прокуренный, хоть и пообещал отцу Борису постепенно бросить курить к началу занятий. Машинально проглатывал оставленный на террасе ужин, всё ещё пребывая там, на Фаворе, — заросший, даже не худой, а какой-то иссушённый, только глаза горели жадным голодным огнём в тщетной погоне за непостижимым. Она понимала, что он столь же счастлив, сколь несчастлив, никто не мог ему помочь, и уже не оставалось сил в гордой губительной попытке свести Небо на землю.

Они брели плечом к плечу среди пылающих закатных стволов, с каждым днём всё раньше гаснущих согласно астрономическому календарю. И вся накопленная ею за день энергия помолодевшего, расцветшего от счастливо-привольной лужинской жизни тела переливалась в Ганю — здоровая деревенская еда, парное молоко с малиной, солнце, под которым она часами жарилась на берегу озера с очередной умной книгой, или гоняя с егоркиными малышами мяч, а потом до одури плавая на зависть ребятишкам.