Тумак Фортуны или Услуга за услугу - Сергей Михайлов

Я никогда не был ни левым, ни правым, ни коммунистом, ни демократом, ни тем паче монархистом. Ни ельцинистом, ни руцкистом, ни травкинистом, ни вообще никаким «истом». Я сам по себе, сам по себе партия, сам себе голова. Может быть, и дурная голова, но зато своя собственная. Так на хрена мне в таком случае все это ваше бульварное чтиво?! Ответьте мне, господа газетчики, осветите мне, так сказать, мой вопрос во всей его полноте. Ага, не можете! А почему, спрашивается? Да потому, отвечаю, что о хорошем вы писать просто-напросто разучились, плохого же в нашей жизни и без вас хватает. И даже с избытком, это я вам точно говорю.

Но право личной собственности священно, и потому каждый день, идя на работу, я вынимал из почтового ящика личную мою собственность, дедморозовский, так сказать, презент, и аккуратно запихивал в карман пальто. Там она, собственность, и покоилась до конца дня, пока вечером я не сносил ее, свеженькую, в наш домашний сортир, где она и истаивала по мере нужды, ежели таковая возникала. Как ни верти, а все ж таки экономия на туалетной бумаге.

Как-то в самой середке января со мной приключилась неприятность: на мое исконное право собственности кто-то нагло и подло покусился. Словом, спускаюсь я как-то к своему почтовому ящику, и что же я замечаю? Ящик вскрыт, газету как языком слизнуло. Какой-то подлец утянул мой новенький «МК» и теперь визжит, поди, от радости и ловкости своих поганых рук. Такое у нас иногда случается: вскрывают ящики и воруют газеты, журналы и тому подобную макулатуру. Я мигом вскипел от ярости и праведного гнева. Попадись мне только этот типчик, я враз ему ручонки-то его поганые повынимаю, аж по самые плечи. Силушкой меня Бог не обидел, и слов я на ветер, как водится, не бросаю.

Весь день я пребывал в чужой тарелке, а к вечеру созрел у меня нехитрый план. Утром, думаю, изловлю ворюгу, так сказать, на месте преступления и свершу над ним суд праведный и скорый. Триста раз заставлю прокукарекать, а потом сдам в ментовку. Пущай органы с ним канителятся, глядишь, срок припаяют за хищение личного имущества. А как же иначе? Это что ж получается, всякая мразь будет мои газетки тяпать, а я, выходит, на эдакое хамство должен сквозь пальцы глядеть? Нет уж, я на самотек такое дело не пущу. Выслежу гада и сдам куда следует.

Как и было задумано, утром следующего дня я засел в кустах напротив своего подъезда и принялся ждать. Ящик почтовый был у меня как на ладони, и любого, кто к нему приблизится с целью воровства, живьем я из подъезда не выпущу, это уж как пить дать.

Минут десять спустя в подъезд, боязливо озираясь, проковылял Иваныч, наш бедолага почтальон, быстренько попихал в ящики корреспонденцию и тотчас же слинял, торопливо шаркая негнущимися ногами. Я хотел было его окликнуть, да вовремя одумался: как бы наш засранец при виде моей персоны, засевшей в кустах, вновь не наложил в штаны. Жаль мне стало старика, и я скромно промолчал.

К моему ящику, кстати, Иваныч даже не прикоснулся. Словно бы он был заминирован.

Прошло еще с полчаса, и я окончательно задубел. Морозец в тот день завернул по полной программе, градусов под пятнадцать, а то и под все двадцать, да еще ветер хлестал по щекам, засыпая в глаза снежную пыль. Неуютно мне было в моей засаде, чего уж греха таить.

В тот день я так никого и не изловил. Смахнув с шапки сугроб, окоченевший и злой, я вернулся к ящику. Газета была на месте. Дед Мороз держал свое слово, поставляя мне завтрашний «МК» точно по расписанию. Как он это делал, мне было невдомек, да я и не старался ломать голову над этими дедморозовскими штучками.

Ладно, думаю, попытка не пытка, завтра я его уж точно накрою. Не позволю, знаете ли, чтобы у честных граждан газеты перли.

Но и назавтра я коченел в засаде зря. Этот таинственный тип так и не явился. Я махнул рукой и прекратил свои партизанские вылазки. Может, думаю, он больше и не объявится, так какого же хрена я каждодневно должен мерзнуть в этих проклятых кустах?

Минуло еще два дня. В засаде своей я больше не дежурил. И оба дня газета исчезала.

Тут уж я вконец взбеленился. Живьем сожру козла вонючего, ежели поймаю, без соли, перца и «анклбенса». Вот только как же его выследить?

Пролетели выходные, и с понедельника, с самого ранья, я снова заступил на свой пост. Только теперь я укрылся так, что ни одна зараза, даже если бы очень постаралась, меня бы не засекла. Накануне я как следует пораскинул мозгами и скумекал, что в те разы, когда я стоял на стреме, подлый ворюга вычислил меня и газеты тянуть не посмел. Словом, я засветился, это уж как пить дать, и теперь он будет вести себя куда осторожнее. Ну да и мы не лыком шиты, мы свое партизанское дело знаем, нас на понт не возьмешь и вокруг пальца не обкрутишь.

Взобрался я, значит, на дерево, что как раз напротив моего подъезда росло, пристроился меж ветвей его и стал ждать. И что же вы думаете? Сработал-таки мой маневр, гадом буду, сработал! Лишь только прошаркал Иваныч, выполнив свою почтальонскую миссию, как в подъезд юркнул какой-то тип, которого я поначалу не разглядел. Ух, ну и летел же я тогда с дерева — так мне не терпелось этого козла в бараний рог скрутить! Хорошо еще, что внизу, как раз под моим насестом, сугроб намело. Еще в полете я заприметил, как он роется в моем почтовом ящике, как извлекает из него мою… О, этого я вынести не мог! Взревев от бешенства (я специально утром не поел, чтоб позлее быть), ринулся я в атаку, в свой родной подъезд. Подлетел к тому козлу, схватил за грудки и затряс так, что голова его часто-часто забилась о соседский почтовый ящик. Очки его быстро поползли по в миг вспотевшей переносице и шмякнулись о кафельный пол; одно очко разлетелось вдребезги, а второе покрылось паутиной трещин. Он закатил глаза и мелкой дробью заколотился о железный ящик, все больше затылком и левым ухом, которое по окончании экзекуции изрядно распухло и покраснело. Я еще малость потряс его, а потом отпустил. Хотел вырвать у него газету, но он вдруг с силой вцепился в нее и заорал:

— Не отдам! Слышите, не отдам!

Я опешил. Челюсть моя отвисла, зенки, похоже, вылупились. Я ожидал всего, что угодно, но только не такого. Нет, это уже не наглость и даже не сверхнаглость, это скорее приступ паранойи или рецидив белой горячки. Я в таких вещах кое-что секу.

Гнев как-то сам собой улетучился. Меня словно пыльным мешком по башке шарахнули, и теперь я удивленно таращился на этого тщедушного очкарика.

— Как это не отдашь? — задал я вполне законный вопрос. — Тебе что, козел очкастый, зубы надоело носить? Гони газету, говорю!

— Не-е-е-ет! — завопил он, близоруко щурясь и прижимая мою газету к своей птичьей груди дистрофика.

Я почесал в затылке. Он играл явно против правил: вместо того, чтобы бросить газету и дать деру или, по крайней мере, попытаться как-нибудь замять инцидент мирным путем, этот шизик готов был, кажется, костьми лечь ради моей собственности. Хотел было я ему врезать промеж его бесстыжих глаз, да посовестился: слишком различны были наши весовые категории. А по-хорошему, по-доброму газету он возвращать явно не собирался — так что же, скажите на милость, мне было делать? Как восстановить попранную, так сказать, справедливость? Ну и попал же я в переплет!