Возмущение праха - Наль Подольский

Кобыла энергично дышала, ноздри ее раздувались, и глаза опять, как в кафе, стали бешеные. Эта идиотка была явно не прочь показать ребятам пару ударов. Ну что же… ищущий приключений в конце концов их находит.

Метрах в сорока от нас стоял еще один товарный вагон. Подойдя к нему, Кобыла большим пальцем показала на черный проем приоткрытой двери:

— Там.

— Лезь вперед, — скомандовал я.

Она положила ладони на пол вагона, находившийся на уровне ее груди, подпрыгнула, закинула ногу внутрь и исчезла в темноте. Я вслед за ней проделал то же самое с максимальной скоростью, чтобы не дать ей времени встать и развернуться, и сразу отпрыгнул в сторону, на случай если ее дурные инстинкты возьмут верх над разумом.

Секунды через три, привыкнув к полумраку, я увидел, что Кобыла не дурит и отошла к противоположной стенке, а слева внизу, у другой стенки, темнеет фигура, надо думать, сидящего человека. Я включил фонарик.

В радужном круге света, с задранной юбкой, в позе «лотоса» сидела девчонка, которую я искал. Я узнал лицо с фотографии, но сейчас на нем застыла улыбка, та самая безмятежная до бессмысленности, запредельно спокойная улыбка, которую я наблюдал трое суток подряд на лице Чудика в психушке. И еще я понял, кого она мне напоминала: она была разительно схожа с той женщиной, с которой разговаривал Философ во дворе психушки за несколько часов до смерти.

Значит, мне не зря мерещилось, что эти дела между собой как-то связаны; меня привели сюда на веревочке, подставили, но я не мог понять, как это возможно, и чувствовал — от непонимания и бешенства у меня сейчас поедет крыша.

Меня будто током ударило. Я ощутил в солнечном сплетении, висках и ладонях жар и покалывание. Весь вагон покрылся, как пленкой, оранжевым свечением, а сидящая стала розовым силуэтом. Я видел в ней жизнь, но она была на исходе, и я это знал почему-то по сиреневой полосе вокруг ее головы и туловища. Кобыла стала багровой тенью с черной бахромой около головы и рук.

— Убью, сука! — заорал я по-блатному и бросился на нее, отшвырнув ненужный уже фонарик. Она не ожидала такой реакции. Со звуком, напоминающим не то рычание, не то хриплый стон, она пыталась уклониться. Черная бахрома вокруг ее головы пульсировала, и я знал, что это от страха. Убить ее хотел даже не я, а моя рука сама или что-то, мне неизвестное, направляющее руку. Кобыла хотела поставить блок и уйти вниз и вправо, но двигалась мучительно медленно, я тоже двигался медленно, но легче и быстрее ее, и мог корректировать удар как угодно, и вытянутые вперед пальцы несли перед собой насыщенную смертью серую кайму, неотвратимо приближавшуюся к ее горлу, чтобы перерубить его, как пучок соломы.

Внезапно оранжевый свет сменился зеленоватым. Передо мной возникла серебристая паутина, и пройти сквозь нее рука не могла.

Спокойный голос сказал, но не вслух, а как бы внутри меня: Остановись, Крокодил, это лишнее.

Моя рука сама опустилась, и я должен был позаботиться о том, чтобы не врезаться в стенку и не потерять равновесия, а Кобыла медленно проплыла к выходу. Я, не оборачиваясь назад, каким-то образом видел, как она спрыгнула на землю, упала, поднялась и бросилась бежать сломя голову.

Я же через секунду очутился в полной темноте, и последней моей мыслью было: надо найти фонарик.

3. ПРОКОПИЙ

А между тем смерть есть просто результат или выражение несовершеннолетия, несамостоятельной, несамобытной жизни, неспособности к взаимному восстановлению или поддержанию жизни. Люди еще недоросли, полусущества.

Я истратил весь запас сил на то, чтобы остановить безумца, хотевшего убить человека, и так уже обиженного, лишенного света, расплющенного собственной похотью и жестокостью. Сидя на полу, я пытался восстановить способность управлять собой, телом и разумом, и сколько это длилось, секунды или минуты, — не знаю. В сознании звучал призыв о помощи, и, достигнув максимальной степени ощущения себя, я встал, подошел к сидящей и опустился рядом с ней на колени. Прикоснувшись к ней, я почувствовал, что жизнь в ней еле теплится, но знаков помрачения духа не было. Я взял ее руки в свои, надеясь передать ей энергию, хотя и сам был достаточно слаб. Вскоре ее руки стали живыми, и, подняв ее за плечи, я выяснил, что при моей поддержке она может стоять и идти. Я подвел ее к двери и посадил на пол, затем спрыгнул вниз и осторожно спустил ее.

От прохладного вечернего воздуха я быстро обретал силы, и она, по-моему, тоже. Тишина не нарушалась ничем, кроме дальнего собачьего лая, опасности видно не было. Я повел ее между рельсами, она шла с трудом, непрерывно спотыкаясь. Мы двигались страшно медленно, и я попробовал нести ее на руках, но мои силы еще не полностью восстановились, и пришлось опустить ее снова на землю.

Мне казалось, мы шли целую вечность. Когда же наконец добрели до выхода, я увидел, что женщина, прозванная Кобылой, стоит лицом к кирпичной стене, положив на нее ладони, а человек, помогавший мне в этом деле, держит ее на прицеле своего пистолета и, не выражая лицом никаких чувств, жует резинку.

— Отпусти ее, — сказал я ему, — все в порядке.

— Слышала? Можешь идти, — проворчал он, не опуская, однако, оружия.

Та, не оглядываясь на нас, вылезла через пролом решетки и побежала прочь по-заячьи, зигзагами, потеряв, как видно, способность логически мыслить и опасаясь выстрела в спину.

Моя подопечная израсходовала весь свой скудный запас сил, она сама уже не держалась на ногах. Мы вдвоем отнесли ее к машине и посадили сзади, я сел рядом с ней.

Нужно было решить, куда ехать, и на размышления не было времени. Обычные средства лечения «скорой помощи» означали для нее неизбежную смерть, а психиатрическая больница — тем паче, в этом я не мог сомневаться. Мой разум метался, не находя выхода, и в отчаянии я назвал адрес на Садовой.

По пути мой ум признал это решение наилучшим, а у меня возникло странное впечатление, что мысль отвезти ее домой подсказана мне ею самою, еле живой, обмякшей и невменяемой. Я теперь непосредственно ощущал ее состояние, и, вопреки здравому смыслу, мне казалось, что внутренний контакт с ней сейчас не установился, а восстановился.

Я позвонил в дверь и вошел сначала один, имея в виду поберечь нервы пожилой женщины, но она не проявила ни слабости, ни растерянности, мгновенно приготовила постель на диване и, пока мы переносили и укладывали Полину, успела позвонить по телефону.

— Профессор сейчас приедет, — сказала она.

— Частный врач? — спросил я.

— Он вам сам скажет все, что сочтет нужным, — поджала она губы. — Он просит вас задержаться. — Она церемонно наклонила голову в мою сторону.

Я в ответ кивнул тоже, в знак согласия, хотя это для меня разумелось само собой.

— Мой товарищ, — я повернулся в его сторону, — может подождать, на случай если понадобится машина.

Это совершенно излишне. Профессор приедет на автомобиле. — По непонятным причинам она хотела как можно скорее избавиться от моего спутника.

Он ушел, и пока она сопровождала его к выходу из квартиры, я воспользовался ее отсутствием для проверки того, что вызывало у меня беспокойство. Я не сомневался, что состояние Полины идентично состоянию человека, названного ранее Чудиком, с которым мне довелось познакомиться год назад. Но тот человек был наголо выбрит, а волосы этой женщины с виду были в полном порядке и вполне соответствовали имеющемуся в протоколе описанию «темно-русые, с рыжеватым оттенком». Я тщательно осмотрел ее голову, предполагая найти участки, выбритые для размещения электродов. Но я ошибся: ничего подобного обнаружить не удалось, и, следовательно, в данном случае использовалась какая-то иная технология.

Вызывало недоумение и другое: несмотря на тяжелое состояние, Полина сейчас выглядела моложе, чем на имевшейся у меня фотографии, и так уже старой. Возникала мысль, что мне предъявили не ее фотографию, а какой-нибудь родственницы, весьма на нее похожей. Сразу же приходила в ум похожая на нее женщина, которую я видел во дворе психиатрической лечебницы. Та женщина по возрасту могла соответствовать снимку. Но ведь в любом случае это была старая, выцветшая фотография! Так или иначе, получалась путаница, и можно было только гадать, кому и зачем нужны такие мистификации.

Профессор приехал через десять минут, и я нисколько не удивился, когда в комнату вошел тот высокий сутулый старик, который беседовал с Философом во дворе больницы на Пряжке; я понял, что даже ожидал этого. Его одежда выглядела так, будто не прошло и часа с того майского дня, — казалось, ни одной пылинки не прибавилось и не убавилось на его темном пиджаке и галстуке. Но он сам изменился, и притом в хорошую сторону. Исчезла столь неприятно поражавшая асимметрия лица, оно теперь могло служить образцом респектабельности, и если год назад он выглядел больным и немощным стариком, то сейчас являл собой хрестоматийный образ бодрого и энергичного ученого солидного возраста.