Счастье по случаю - Габриэль Руа

Жан на мгновение прислонился к дверному косяку. Пожалуй, ничто в предместье не было ему так дорого, как этот дом. Они были словно две силы, давно уже заключившие союз и готовые выстоять среди любых испытаний.

Ветер налетел на него сбоку и чуть не сбил его с ног. Подгоняемый им, Жан пошел к западной части города, держась поближе к стенам домов. На углу улицы Сен-Фердинанд через какое-то неплотно прикрытое окно прорвался рыдающий звон гитары. Наклонившись к запотевшему стеклу, Жан увидел за выставленными в витрине рекламными плакатами, в маленьком квадратном просвете между полками, веселое румяное лицо матушки Филибер, владелицы лавочки. Восседая за прилавком на высоком табурете, она одной рукой гладила черного кота, который стучал хвостом по старому полированному дереву. На лист железа, служивший каминным экраном, были брошены мокрые пальто, шапки и перчатки, и от них шел теплый густой пар, в котором все лица казались смутными пятнами. Жан не видел гитариста, но различил деку гитары и руку, перебиравшую струны; чуть подальше он увидел другого музыканта, который выбивал двумя ложками сухую кастаньетную дробь. «Вся компания, как обычно, развлекается по дешевке», — подумал Жан.

Ему показалось, что в глубине лавочки видны два-три незнакомых лица, но он не смог их хорошенько разглядеть; на такие вечерние сборища иногда приглашали посторонних — недавно поступившего на фабрику прядильщика или какого-нибудь молодого безработного, — и матушка Филибер принимала их с тем же радушием, как и завсегдатаев. В ее лавочке уже с давних пор собиралась небольшая компания шумливых, задиристых мальчишек, почти всегда сидевших без гроша.

Жану вспомнилось то время, когда он сам работал прядильщиком и бывал здесь каждый вечер — кроме дней получки, потому что уже тогда у них сложилась определенная традиция: в субботу вечером вся компания отправлялась в кино на улицу Нотр-Дам, а в будни они возвращались к засаленным картам, музыке и другим дешевым развлечениям, которые всегда могли найти в лавочке Эммы Филибер, «толстухи Эммы», как ее прозвали. Жан подумал, что все материнское тепло, которое выпало в жизни на его долю, он получил от этой шумной, экспансивной женщины. И ему показалось, будто он снова слышит ее ворчливый голос, когда она соглашалась отпустить что-нибудь в кредит. «Ах ты, олух этакий… никогда у тебя в кармане не будет ни гроша», — говорила она попрошайке. А потом, охая и кряхтя, слезала с табурета и добавляла, понизив голос, тоном заговорщика: «Значит, тебе нужен табак, чтобы отравлять легкие и портить зубы? На, бери. Заплатишь ты, я так полагаю, после дождичка в четверг, — и затем опять громко: — Я, Эмма Филибер, не такая уж дура, ты меня не обманешь! Ни вот столечко не получишь».

Жан хотел было войти. Быть может, проведенный здесь вечер помог бы ему отвлечься от навязчивых мыслей, а главное, показал бы ему, что он не потратил эти годы даром и сумел подняться много выше своих бывших товарищей. Матушка Филибер начнет кудахтать, пожимать ему руку, щупать материю костюма, восхищаться тем, как прекрасно он выглядит. Встречая кого-либо из своих прежних попрошаек, теперь преуспевающих и хорошо одетых, она радовалась от всего сердца, как радуется директриса пансиона, когда убеждается в правильности своих предсказаний, узнав об успехах бывших воспитанниц. И сколько их прошло через ее лавочку с тех пор, как она, в тяжелые годы безработицы, чтобы прокормить мужа, купила этот «магазин сластей»: павшие духом и одержимо стремящиеся к успеху, сильные и слабые, разочарованные и сломленные, мятежные и покорные, крикуны и молчальники — все поколение, выросшее между двумя войнами, прошло здесь перед ней. «Если кто-то в Сент-Анри мог бы написать воспоминания об этой странной эпохе, так именно матушка Филибер», — подумал Жан. Чего только она, наверное, не повидала за это время! И сколько любопытных историй могла бы она порассказать! «Ну да, как же, — возразил он сам себе. — Ведь все эти краснолицые самодовольные кумушки никогда ничего не замечают, ничего не понимают и всегда всем довольны!»

В нем зашевелилось тщеславное желание похвастаться перед ней и перед всей компанией своим нынешним положением. Ему захотелось, как бывало, поразить этих наивных мальчишек своим умственным превосходством и пылким красноречием. Но тут же он подумал о бесплодности всяческих споров и о том ощущении одиночества, которое эти споры у него порождали.

Он отогнал воспоминания и пошел к улице Нотр-Дам. Нет, как видно, сегодня вечером ничто не отвлечет его мыслей от худенькой девушки с горящими глазами, от той загадочной девушки из кафе, которая снова и снова мерещилась ему в клубах пара, курящегося над тарелками.

Когда он дошел до центра предместья, часы на церкви Сент-Анри показывали без четверти восемь.

Он остановился посреди площади Сент-Анри. Это был обширный пустырь, пересеченный железной дорогой и трамвайными путями с черно-белыми столбами и шлагбаумами переезда, прогалина асфальта и грязного снега между колокольнями и куполами, заполненная воем проносящихся паровозов, гулом колоколов, хриплыми звонками трамваев и шумом людских толп, непрерывно текущих с улиц Нотр-Дам и Сен-Жак.

Зазвенел сигнал у переезда. Резкий, дребезжащий, настойчивый, он рассыпался в воздухе вокруг будки сторожа. Вдали, за свистящей метелью, Жану почудился грохот барабанов. Теперь почти каждый вечер в томительной и тоскливой темноте предместья слышался далекий топот подкованных сапог и барабанный бой, доносившийся иногда с улицы Нотр-Дам, а иногда, если ветер дул с горы, и с самого Вестмаунта, где находились казармы.

Потом все звуки словно погасли.

По предместью прокатилось долгое содрогание.

На улице Этуотер, на улице Роз-де-Лим, на улице Дю-Куван и, наконец, на площади Сент-Антуан опустились шлагбаумы. Здесь, на пересечении двух главных артерий городского транспорта, их восемь черно-белых рук, их восемь деревянных рук со светящимися в них красными фонариками, соединились, остановив движение.

У этих четырех преград, расположенных на небольшом расстоянии друг от друга, утром и вечером толпились люди, теснились плотные ряды глухо урчащих автомобилей. Нередко воздух разрывали яростные вопли автомобильных гудков, словно предместье возмущалось тем, что поезда все время безжалостно разрезают его на две части.

Поезд прошел. Едкий запах угольной гари наполнил улицы. Над крышами, застилая небосвод, закружился вихрь копоти. Когда она стала оседать, сначала появился верх колокольни Сент-Анри, словно призрачный шпиль, висящий в облаках. Потом обозначились часы — их светящийся циферблат словно прорвал дыру в пелене дыма; затем понемногу из дыма выступила вся церковь — высокое старинное здание в стиле барокко. Последние хлопья копоти опускались на стоящую в центре сквера статую Иисуса с распростертыми руками. Наконец, из тумана выплыли и соседние здания. Они как бы воссоздавались вновь во всем своем спокойствии и несокрушимой мощи. Школа, церковь, монастырь — вековая твердыня, запустившая глубокие корни и в сердце городских джунглей, и в холмистую долину реки. Направо и налево от площади открывались улочки с низкими домами, уходящие в кварталы нищеты, вверх — к Рабочей улице и улице Сент-Антуан, и вниз — к каналу Лашин, где предместье Сент-Анри набивает матрасы, прядет шелковую и хлопчатобумажную пряжу, включает ткацкие станки, сматывает шпули, пока содрогается земля, пока с грохотом мчатся поезда и ревут сирены, пока пароходы, пропеллеры, рельсы, свистки слагают вокруг него песню о приключениях!

И Жан с радостью подумал, что и он сам, как пароход или поезд, набирает в этом предместье скорость, чтобы, вырвавшись на простор, помчаться полным ходом. Он не слишком страдал оттого, что ему приходилось временно жить в Сент-Анри: это была только пора подготовки, выжидания.

Он вышел на виадук улицы Нотр-Дам, вздымавшийся рядом с маленьким вокзалом из красного кирпича. Его деревенский вид — башенка и узкие деревянные платформы, словно зажатые между путями — наводил на мысль о мирных путешествиях скромных рантье или о воскресных поездках принарядившихся крестьян. Но дальше, в широком разрыве между домами предместья, был виден Вестмаунт, надменный и комфортабельный, уступами поднимавшийся до самой вершины горы. Казалось, маленькая станция зовет к бесконечным странствиям в мире воображения. Здесь роскошь и нищета вечно взирают друг на друга с тех пор, как на горе существует Вестмаунт, а у ее подножия — предместье Сент-Анри. И колокольни высятся между ними.

Взгляд Жана скользнул по колокольне церкви Фомы Аквинского, по монастырской башенке с колоннами, по шпилю церкви Сент-Анри и поднялся прямо к горе. Он любил стоять здесь, на виадуке, и смотреть днем на высокие надменные подъезды, на особняки из серого или розового камня, отчетливо рисовавшиеся в вышине, а ночью — на огни, которые сияли вдали, словно дорожные сигналы, тянущиеся вдоль его пути. Тогда все его стремления, все его обиды просыпались в нем и опутывали его привычной сетью душевных терзаний. И он стоял перед этой высившейся над ним горой, негодующий и сильный.