Небесные верблюжата. Избранное - Елена Гуро

В первый раз он очутился без нее.

Его страданья, неженки, брошенного в каземат, — были ужасны, и он мучился тем еще, что был одинок в своем страданье, его лишения были больнее лишений неряшливых, грубых преступников, почти не замечавших грязного режима тюрьмы. Никто этого не понимал и никому до этого не было дела.

Он не умел спать на жесткой наре. Когда утром его повели к доктору — он был совсем болен от бессонницы и дрожал…

— Трусишка! Однако, как ты дрожишь!..

— Нет, я не боюсь, как вы смеете так говорить. — Я дрожу потому, что я больной… Я третью ночь не сплю, г-н офицер!.. И потом, там кажется… кажется, на койке паразиты!.. Над ним смеялись. Его допрос доставлял даровую комедию. Он не мог есть пищу тюрьмы и болел. От паразитов и грязи у него сделались раны.

Над ним смеялись и товарищи по заключенью. Они чурались «дворянчика», — они прекрасно здесь ели, спали и уживались…

Это же было мое дитя, мое бедное, выброшенное из дома в тюрьму, дитя!..

Нет! но дерзкого неженку, барчонка, умеющего говорить правду, я люблю больше героев…

Я хотела бы погладить его сбившиеся на грязных нарах в бессонные ночи волосы.

  День сквозь облако — дюна.Сосны тихо так стоят кругом.  Спи, пора…Видит сон при море сойма —  Гляди, — ей снится,Видится лес легкотуманный….  Засни, — засни.

Солнечная ванна

Ну, теперь на тело поэта, лей лучи!

Горячей! — На прозрачные пальцы, где просвечивают благородные кости г-на Маркиза облаков.

Жарь горячей! — Верни им розовый цвет!

Посмотри, как неохотно слабые жилы привязали длинную шею к плечам.

Будь к нему щедрым, — он растерял много, сумасбродный разиня! — И вот кости светлыми узлами просвечивают под его терпеливой кожей — и на высоких висках голубое небо.

Шпарь его хорошенько! — Так ему и надо!

Он смеется? — Что?!. Возвращается жизнь к тебе, мот, расточитель, смешной верблюжонок?!..

Радуешься небось!..

На дюне лошади пофыркивают тревожно, протянув морду и распустив хвост, — когда духи в светлых одеяниях проходят близко мимо и истаивают. Они проходят, и сейчас же растаивают белым паром.

Жарко!

— Но нет, я все-таки не могу без мечты: я в себе ношу золотистое голубое тело юной вещи, и когда я впиваю жизнь, пьет и она: таковы поэты. Что делать?

— Быть экономными.

— Я так и делаю.

Июнь

Глубока, глубока синева.Лес полон тепла.И хвоя повисла упоенная  И чуть звенит    от сна.Глубока, глубока хвоя.  Полна тепла,  И счастья,  И упоения,  И восторга.

  Пески, досочки.Мостки, — пески, — купальни.  Июнь, — июнь,Пески, птички, — верески.    И день, и день,  И июнь, и июнь    И дни, и дни, денечки звенят  Пригретые солнцем,    Стой! — Шалопай летний,  Стой, Юн Июньский,    Нет, не встану, — пусть за меня      лес золотой стоит, —  Лес золотой,    Я июньский поденщик,  У меня плечи — сила,    За плечами широкий мир,  Вкруг день да ветер —    Впереди уверенность.  У меня июнь, июнь и день.

Стрекоза

Но ведь ты голубей неба, стрекоза. — Я царевна! — Небо синее. Слышен густой пчелиный звон, он пахнет медом и смолой. Небо синее. Как поет земля и дышит лес! С золотых стволов шелестят чешуйки. Точно от солнца откололись. И от жара все кругом хочет радостно расколоться, как вот эта щепка с танцующим звуком.

Стрекоза на пне, под наплывом солнца, разгибает стеклянные крылья, и по ним, блестя, льется жар.

Растянулся ничком охотник созвучий и мыслей и — жарится. Стрекоза, драгоценность, царевна покачалась над его плечами и грациозно села ему пониже спины, приняв эту часть за холмик. И блестит драгоценным рубином на его панталонах. Он и не подозревает об украшении, — да еще этот хохолок на его лбу, вдобавок. Это вместе придало ему вид одураченный и милый. Стрекоза сверкает рубином на его драных панталонах, а перед его широкими, точно впервые очарованными глазами, другая, синяя, опускается и поднимается, поднимается, качаясь на медовых летних волнах.

В груди моей сегодня так мило просит.

Душа отвечает смолистому дню.

Душа хочет великого, душа хочет избранного, глубины, безграничной сокровищницы, возможного.

Вот тут под ногами еще сухо и хвойно, внизу зелен бережок таинственной канавки, и священные зеленые урны папоротника свершают обряд… В груди у меня просит душа.

Тогда душа сосен выходит ко мне смолевым плавным волнением и говорит такие таинственные слова:

«Ты знаешь, ты — единственная!

Узнай, — ты наша, запомни! Тебя прислали сюда Гении Вестники! — Для нас. И это мы наполнили тебя.

Еще знай, что во имя нас и беззащитной, оскорбленной здесь человеком природы, ты должна…»

В эту минуту зовут обедать.

— Сейчас! Я сейчас иду!..

Как это скучно!..

От счастья летнего рождаются слова! Все хорошие слова:

Прудик, водик,  бродик,верблюдик,  растерятик,пароходик.

А пароходик со звонкой, красной Американской полосой сегодня утром видели с балкона.

Ах! какая лодка! У нее веселый нос, крутые ребра, — вся она веретёнцем: белая, с красной и зеленой полоской. Идет и ныряет, ныряет носом: так и режет волны: с ней размечтаешься не на шутку, — летит! Перегони пароход! Ну их! Поцелуй, поцелуй синюю волну!..

Наше вам! очарованной белой принцессе — башне маяка.

Ну, ныряй! ну еще! еще!.. Ну, еще же! Зовут ее «Рыбка».

Хор

У него ли рыбочка,Лодочка, весна,До того ли ходкая,Завидно ладна!

Он

Рыбка моя, лодочка,не посмей тонуть.С красной да полосочкой, —ходкая, мигнуть.

Хор

Лодка, лодка, лодочка —одного мигнутьНе посмей, рыбешечка,затонуть.

Он

Ладна, ладна лодочка,да во мне дыра.Подвела, малюточка,к рыбкам привела.

Хор

Ах, его ли лодочка,да не хоть куда —до краёв маленечкотина, да вода.

Да здравствуют гордые калоши! Кто встретит в лесах Балтийского побережья пару калош, без человеческих жалких ног, да узнает — это ведь мои калоши. Они были слишком славны и велики, слишком велики, чтобы держаться на ногах. Возвышенные! Счастлив тот, кого назовут они другом, на чьих ногах они согласятся путешествовать… Они всегда презирали меня.

Дождик, дождик, звени на крышах дач славную песнь о свободных калошах!.. Они были так благородно независимы и салонно воспитаны, что почти никогда не оставались в передней… Нет!.. И я замечал это лишь тогда, когда они уже успевали достойно заслужить внимание всех, сидящих в гостиной…

Я не завистлив, — но на них всегда обращали гораздо больше внимания, чем на меня…. Я не вынес соперничества…

И вот, одинокие, гордые, немного унылые, они — свободны. О, калоши, калоши, гордые калоши севера!

Эх ты! У тебя рубашка вылезла над поясом! Хоть полпуда муки высыпай тебе в рубашку. Что расставил граблями пальцы? — Эй ты, мямля! Ну, что уставился, да еще раскрыл рот! Ты правишь лодкой? Нет.

А лошадью? Нет.

А дерешься? Нет, право, оставь меня!

Что ж ты делаешь целый день, длинная простофиля? Да, оставь, ну, не надо…

Эх, отколотил бы тебя, да жаль, и вдобавок ты — король, это для тебя, собственно, и небо, и земля…

Да ну тебя, ты теперь так и простоишь, разиня рот, до самого Покрова! Знаешь что, дам-ка я тебе шлепка прямо из милосердия, а то простоишь ведь так, король, до самого Покрова.

      Звёздочка высока.Она блестит, она глядит, она манит.      Над грозным лесом      Она взошла.  Чёрный грозный лес,      Лес стоит.    Говорит: — В мой тёмный знак,    Мой тёмный знак не вступай!    От меня возврата нет —         Знай!За звездой гнался чудак,      Гнался…Где нагнать её?      Не отгадал…        Не нагнал —        И счастлив был, —        За неё,      За неё пропал!

На песке