Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века - Александр Васинский

Потом, когда обнаруживалось, что благодетель дал полтыщи, там начинался ажиотаж, обмороки, драки. Туда в ожидании повторного благодеяния со всей Москвы съезжались убогие.

Но у одной и той же церкви Уд два раза никогда не появлялся.

Так вот, говорю, едучи в зал «Савва Морозов» на переговоры, Уд завернул из любопытства пешочком к транспарантам возле памятника Марксу, шел там митинг протеста в защиту социальных прав трудящихся. Затесался он в негустую толпу, послушал речи и поймал себя на том, что лозунги против власти капитала его сексуально возбуждают. Кроме того, слова про голод масс действовали на него как аперитив перед предстоящим застольем в ресторане. Эту связь контрастных явлений он впервые открыл для себя в ресторане «Пекин», где в меню (а потом на блюдах) увидел цветы хуахуа, трепанги, плавники акул и много чего другого экзотического. Поедая ужин из двадцати двух блюд, он вывел почти социологическую теорию о том, что, чем более народ какой-то страны погряз в нищете и антисанитарии, тем изысканнее у этой страны национальная кухня. Удовольствием изобилия бонза наслаждается посреди всеобщего недоедания и втянувшихся животов, и мысль о тех, кто судорожно глотает слюну при виде горсти риса — эта мысль у восточного чревоугодника и сибарита выступает в качестве соуса, возбуждающего аппетит.

На том митинге у памятника Марксу подошла она, Татьяна, глаза горят, на высокой груди круглый октябрятский значок с личиком Ульянова-ребенка. Не помнит Уд, как на него нашло. Желание совпало с каким-то диким побоищем, как потом узнал Уд, митинг был несанкционированный и омоновцы его разогнали, во время разгона забрали троих телохранителей босса и в автобусе вместе с оппозиционерами увезли в милицию, вот почему получилось, что Уд остался один на один с народом, без посредников.

Уже сквозь помутнение рассудка слышит он ее конспиративный шепот: «Иди за мной и не оглядывайся». Пошел, вернее, повели, как бычка. В полусоображении оказался по соседству на задворках Музея В. И. Ленина, пробирался впотьмах по каким-то лестницам и последнее, что осталось в мозгу перед полной отключкой, — валит его эта бывшая пионервожатая на знаменитый ленинский диван в запаснике музея, и едва ополоумевший Уд изготовился страшно, с разбегу боднуть партнершу, со стены на любовников падает не менее известная, чем диван, громадная картина Серова, где Ленин принимает ходоков. Вот ведь как бывает. Им уже было не до любви. Татьяна думала, что он потерял сознание от удара произведением искусства, а это Уд просто был в своем ступоре.

Видно, не выдержал тогда вождь надругательства и наказал, как мог, пакостных практиков архипорочной теории стакана воды… После того случая у Уда при виде красных флагов стал проявляться синдром совмещения эротического подъема с острым приступом зоологического антикоммунизма.

Как мать говорю, как женщина.

Как они оказались наедине с Юлией, заслуженной артисткой и содержательницей вечернего заведения и казино, Уд не помнил. Видимо, это устроили режиссер и Лапиков, комната была небольшая, но шикарная, в стиле барокко — вся в позолотах, завитках, амурчиках и муарчиках. Где-то за двумя-тремя стенами оркестр играл «Зайка моя», Юлия сидела в кресле в золотом халате и беззвучно шевелила губами, глядя, как по голому шару головы магната поползли свекольно-красные пятна. Он встал с видом сомнамбулы, Юлия инстинктивно повернулась к зеркалу, чтобы поправить прическу, но тут сбоку кто-то набросился на нее и повалил на пол. Слабым остатком здравомыслия она успела подумать, что это рэкет или налет налоговой полиции. Но это был он, Уд. С докрасна раскаленной головой, с отлетевшим лейкопластырем, набычившись, он — сама оголтелая вздыбленность — разбежался и рухнул куда-то вниз, откинув полы халата. Юлия ничего не успела понять. Ее тяжелое «ах». Совиное уханье. Истошный вопль. Удар как бы молота на листопрокатном стане. Нечеловеческая боль. Обморок услады. Сумерки сознания. Медленное пунктирное возвращение реальности…

Юлия сначала подумала, что она умерла. Но жизнь постепенно возвращалась к ней. Стянула с головы задравшийся халат, крупным глотком втянула в себя воздух. Осмотрелась. Рядом на полу в обмороке лежал совершенно голый мужчина с мокрой головой, с темечка свисала лента лейкопластыря, перекрученная, как липучка для мух. Вглядевшись, Юлия увидела, что и весь он был мокрый и склизкий, словно новорожденный. Ей показалось, что она вся чем-то изнутри до отказа полна, чем-то распираема, но это было ложное остаточное ощущение наподобие фантомной боли. Без сомнения, это безразмерное чудовище, принявшее облик алкогольно-цементного магната, только что побывало в ней целиком, заставив пережить адскую смесь ужаса, острого наслаждения, боли и жажды немедленного повтора.

Примадонна, впрочем, взяла себя в руки, ее взгляд походя задержался на позолоченной резной розе в зеркальной раме, она провела пальцем по внутренности деревянного бутона, посмотрела на палец и недовольно покачала головой. Потом поправила прическу и нажала на кнопку у изголовья кровати. Из-за гардин вышли люди. Она сказала, чтобы об Уде позаботились. Эта комната интимных услуг принадлежала ее заведению, они, оказывается, были в театре, и Лапиков с телохранителями уже знали, что делать. Босс еще с минуту будет сидеть не шелохнувшись и голый, как сучок. На эту штатную ситуацию у обслуги имелся отработанный ряд последовательных действий: требовалось срочно обтереть его тело сухим полотенцем, сменить лейкопластырь, предварительно продезинфицировав темечко, потом слегка помассировать натертую жилу, влить в рот большой глоток экологически чистой минеральной воды «Святой источник». К этому моменту тело утратит болезненный напряг, обмякнет, скукожится и слегка потеряет форму, как снятый с ноги яловый сапог…

Omne animal triste non coitus

(«Всякая тварь грустна после соития»).

Охранников наружки Лапиков по сотовой известил о том, что все кончилось, те вытащили из багажника лимузина специально сшитый пластиковый чехол наподобие тех, в которых в ломбардах хранятся дорогие шубы, — прочный, на молниях, с крохотными отверстиями для циркуляции воздуха, быстро сделали первые процедуры, в три приема запихнули в чехол нагого босса, затянули молнию и вынесли груз через черный ход. Дверь в салон лимузина уже была открыта, она вела в отсек ванной комнаты.

Лапиков решил везти босса не в московскую квартиру, а в загородный комплекс. Там он передал еще не до конца оклемавшегося Уда попечению постельничего, который вообще-то был доктором филологических наук из Санкт-Петербурга, но бросил тамошнюю нищенскую кафедру ради бешеного оклада на службе у Уда. Постельничий уложил хозяина в громадную, персон на пять, кровать «из будуара времен Людовика XIV» (так, по крайней мере, клялся дистрибьютер мебельного салона). Это была кровать с балдахином из тяжелого морщинистого муара и газовых воздушных тканей. Уд утонул в белой пене шелковых простыней, только темечко выделялось на поверхности, будто гладкоголовый яблочный червь вылез полюбопытствовать из чистой плоти белого налива.

Когда Уд к полудню открыл свои глаза (с трудом), постельничий спросил у босса, знает ли тот, чем похмелялись древние римляне.

— Римляне? Ну и чем они… — Слово «похмелялись» он еще не мог выговорить.

— Представьте, шеф, они приводили себя в чувство пеплом сожженных клювов ласточек и язычков ящериц. — Он бросил взгляд на шефа и понял, что тому ни до чего. — Но мы не римляне, тем более древние, мы москвичи, и у нас есть свои эффективные способы релаксации.

— Ты лучше включи канал тэ-вэ шесть, — сказал босс.

— Новости культуры? Уже прошли. Но Юджин записал. Прокрутить?

— Чего спрашиваешь? Прокрутить.

Постельничий быстро включил приставку и показал шефу 5-минутный отчет о вечере в Доме актера.

— Слушай, крутани назад, где она говорит… Как это она сказала, эта репортерша?

— Она сказала: «Гениально, но не более того».

— Ага. Как хочешь, так и понимай.

— Сейчас такая журналистика, шеф.

— Ладно, Значит, передай ей через Лапикова 300 баксов за «гениально». За «не более того» вычесть 150 долларов. Итого дайте ей 500 баксов наличными.

— Не понял, шеф.

— Хорошенькая, — сказал Уд и дал понять, что разговор окончен.

Прежде чем выйти, постельничий нажал на кнопку музыкального комбайна, там была приготовлена мелодия «Эротики», опус № 43 Эдварда Грига. Постельничий знал, что сейчас хозяин очень грустен после любовного свидания.

…Уд же под музыку Грига грезил о чем-то неопределенном, неясном… Была ли это грусть? Наверное, да. Лежа в чистой свежей постели, умащенный маслами и дезодорантами, сквозь дрему сладкого томления предавался он воспоминаниям о прежней своей жизни при Коле Са-вушкине на службе в Северном Морфлоте, и у него, у Уда, это тоже были воспоминания без слов, какими-то обрывками впечатлений, когда за одну секунду может наложиться, вспомниться все.