Поединок в пяти переменах блюд - Кристин Айхель

Теофил кисло улыбнулся среди всеобщего смеха.

– Прекрасно, премилая история. Но давайте вернемся к музыке. Я имею в виду настоящую, истинную музыку. – Сейчас его голос звучал строго. – Проклятие рынка объявляет вне закона все, что мы сегодня можем назвать аутентичной музыкой. Музыка стала синонимом синтетического продукта, назойливо лезущего вперед, примитивного изделия массового производства!

– Я думал, что музыка – это божественный дух, – сухо сказал Герман.

– Ну разумеется, божественный дух, – не выдержала Регина. – Вы бы слышали, когда раньше к нам приезжала петь Орлова, о-о-о, это были эмоции без конца, моя мать аккомпанировала ей на рояле… душа-а-а, ру-у-усская ду-ша-а-а. Мы все рыдали.

Ну вот, еще одна из этих историй.

Регина фон Крессвиц никогда не упускала случая туманно намекнуть на свое происхождение, которое являло собой какую-то оригинальную смесь из ученых евреев, выходцев из Восточной Европы, и русских дворян. Более точными сведениями не располагал никто, да никто всерьез и не пытался выяснить подробнее.

Себастьян как раз хотел задать вопрос, но Теофил его перебил. Музыка – его тема, и этому Тину тут делать нечего.

– Кстати, о сентиментальности, – резко произнес он, – на прошлой неделе мы были на концерте одного такого «хора участия».[45] Вот это, господин Тин, это – пробирочное искусство. Было просто невыносимо. Барышни из добропорядочных семейств, распевающие еврейские песни в платьях для коктейлей, с овечьими глазами и жесткими складками у рта.

Герману его речь понравилась, поскольку он знал дирижера этого хора.

– Это те самые, – проговорил он с нарочитой мягкостью, – которые в прошлом году исполняли песню о солдатах болот[46] со струнным оркестром. Таких я называю, тысяча извинений, экошлюхами.[47] Даже представить себе невозможно, что находятся мужчины, которые увиваются за такими особами. Правда, есть и женщины, которые содержат молодых любовников.

За столом стало тихо.

– С молодыми любовниками часто происходят недоразумения, – продолжил Герман без тени смущения. – Женщины, которые на них западают, кое-чего не принимают в расчет. То, что есть «до» и есть «после». – Он сделал паузу. – И есть еще «вместо».

Себастьяна снова прорвало. Он хохотал с видимым облегчением, радуясь, что нашелся повод для нового приступа, смеялся до изнеможения, прерываясь лишь для коротких вдохов с подвываниями, так что можно было всерьез опасаться, что он задохнется. Вытаращенные глаза, устремленные в воображаемые бездны комического, – он ушел в смех целиком.

Другие его поддержали, отчасти из вежливости, отчасти за компанию. Себастьян все веселился, время от времени отыскивая глазами другого смеющегося, чтобы снова взорваться смехом.

– Вы мне очень нравитесь, – шепнула ему тихо Сибилла Идштайн, поддавшись нервной чувственности этого невероятного спектакля.

– Эберхард Шёнер,[48] magic, это недавно было, – попыталась вновь пробиться сквозь смех Крессвиц. – Вот кто трогает, в нем есть нечто, think big, не то что эти жалобные интравертные истории, о, нет, synergeia! Я всегда говорю, это показывали по спутниковому телевидению – от Японии до Европы, кроме того, он всегда приглашает молодых музыкантов, это просто гениально…

Теофил поморщился.

– Регина, ради всего святого, этот человек – полный нуль, дутый мыльный пузырь. – Он подыскивал подходящее сравнение. – А эти молодые типы ему нужны, чтобы прикрыть блестками собственное бессилие!

Этот рискованный образ вызвал удивление. Лишь Себастьян Тин смотрел на хозяина дома почти с жалостью.

Теофил вовсе не был пуристом, и все же ему не нравилось, когда ушлые коммерсанты проникали в храм искусства, когда блестящими побрякушками оскорбляли алтарь серьезной музыки, когда гул голосов торгующих заглушал пение первосвященников. Он постоянно протестовал против этого в тщательно сформулированных планах передач, сочиняя памфлеты и обращаясь к публике в прямом эфире, что сплотило вокруг него небольшую, но верную группу поддержки.

– А чем вы сами занимаетесь сейчас? – спросила Сибилла, повернувшись к нему.

Теофилу стоило усилий, чтобы не просиять от радости, как ребенку на первом причастии. Ему редко задавали вопросы о его работе, так как критическая деятельность Штефани давно ее затмила.

– Сейчас я пишу материал для передачи о рождественской песне «Тихая ночь», – с благодарностью ответил он.

– Что, сейчас, летом? – спросил Себастьян Тин.

– Ах, – закудахтала Крессвиц, – слыша музыку, согреваешься изнутри, а мысли о снеге остужают снаружи.

Себастьян вновь разразился смехом. Регина запрокинула голову, принимая его смех как принимают поток неистовых поцелуев. О да, она остроумна, она очаровательна, она приковывает к себе внимание. Себастьян компенсировал ей то разочарование, которое она поначалу испытывала от этого приглашения. На ее визитных карточках цвета лаванды, которые она по собственному почину раздала всем присутствующим, значилось: Art-Consulting, Fund-Raising и Culture-Promotion.[49] Она была одержима налаживанием связей. Люди были ее капиталом, и стоило ей войти в помещение, как она с молниеносной быстротой определяла важных для нее персон. Сегодня улов был невелик, по крайней мере на первый взгляд. Штефани – нужный человек, это ясно, у нее большое влияние, и она сама пишет об искусстве, пусть и не слишком талантливо, по мнению Регины. Теофил – милый, но бесполезный, всего лишь редактор на радио, сидящий при закрытых дверях. Эта театральная мышь Сибилла – просто déclassée.[50] Герман – модный журналист, но его власть ограниченна. Только Себастьян Тин пробудил в ней интерес, поскольку ходили слухи, что он собирается заняться изданием каталогов. Каталог для Андре! Вот оно. Вот цель и смысл этого вечера. Смех Регины фон Крессвиц приобрел глубину и гортанность.

Сибилла смотрела на ее груди, которые беспрерывно двигались под несколькими слоями блестящих тканей, перемещаясь из стороны в сторону, словно у нее под платьем была запрятана пара щенков. Неужели у нее и вправду молодой любовник? Эта мысль захватила Сибиллу.

Подали рыбу. Семгу, лежавшую на подушке из лука, залитую сметаной и маслом, в сопровождении ароматного рыбного бульона.

Штефани грациозно орудовала прибором для рыбы. Она уже начинала получать удовольствие от той программы, которую составила на сегодняшний вечер. Регина и Герман, бесценная парочка, относятся друг к другу с взаимным недоверием, что придает им очень ясные, почти карикатурные черты. Себастьян и Сибилла, напротив, взаимно весьма деликатны. Сваха в Штефани была довольна – они нашли общий язык. Теофилу не следует претендовать на Сибиллу, что он, ничего не замечает?

– Такой вкусной мне эту рыбу, – заговорила с полным ртом Регина, – редко удается поесть, это really nineties,[51] в чистейшем виде, семга ведь, по сути, sorry, Штефани, почти вульгарна, дорогая, ты же понимаешь, что я имею в виду, не в обиду, все очень, очень вкусно, но семга в наше время стала тем, чем раньше был салат с макаронами: немного по-пролетарски и вместе с тем культово, ты понимаешь, Штефани, в ней есть нечто.

Штефани почувствовала в горле что-то вроде острой рыбьей кости. Секундой позже она поняла, что это была не кость. Хозяйка с усилием глотнула.

– Ну разумеется, Регина, именно хорошие вещи и обесцениваются, и семгу сейчас хранят в морозильной камере, наряду с готовыми продуктами для холостяков, которыми ты забиваешь морозилку и которые, наверное, не так уж плохи. Там, в Америке, это называют TV-dinner,[52] ты это знаешь, да? И в этой холостяцкой печали, завернутой в алюминиевую фольгу, тоже есть нечто, ты это тоже ешь одна, перед телевизором? Вместе с супом из пакетика?

Регина посмотрела на нее бессмысленным взглядом, затем засмеялась деланным смехом, так что каждое «ха» из ее «ха-ха» резко, по отдельности покидало объемистое тело, притворяющееся, что изнемогает от смеха.

Она похожа на старую жирную пингвиниху, шлепающую вверх по лестнице, подумала Штефани с глубоким удовлетворением.

Герман Грюнберг ощутил успокаивающую наполненность сигаретных пачек в карманах пиджака.

– Вино неплохое, – произнес он небрежно и сделал большой глоток.

– «Антр-де-мер» к семге – это не бесспорно, – прошептал Себастьян Тин Сибилле Идштайн, достаточно громко, чтобы Штефани могла слышать.

Ей стало холодно. Ситуация выходит из-под контроля, и виновата Регина, эта разряженная надутая кукла. Какой непростительной ошибкой было пригласить ее на чинный светский ужин. То, что Себастьян ей поддакивает, – катастрофа. Штефани непроизвольно выпрямилась на стуле. Ничто не должно было унизить ее авторитет, так как ей казалось, что женщина, чья репутация безупречной хозяйки подверглась сомнению, рискует и репутацией интеллектуалки.