Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

— Марья, падаем!

Не отвечая, она валится набок, освобождается от рюкзака и, поднявшись, помогает мне улечься на траву.

Под мышками ноет, колено дёргает, ладони горят, в голове стучит, в груди спёрло — совсем развалина! Ничего не хочется: ни жить, ни есть, ни двигаться. Только бы лежать в забытьи и балдеть.

— На, попей, умойся.

Вставать? Ни за что! Какая разница, в каком виде сдохнуть? Согласен на грязную высохшую мумию, только бы не отрываться от земли.

С кряхтением сел, взял котелок, чуть не обжёг стёртые пальцы о холодный металл и, припав к краю пересохшими губами, долго и медленно цедил, возвращая к жизни обезвоженное тело. Влажными ладонями кое-как обтёр лицо и снова на спину. Слышу, Марья плещется, умывается, а мне повернуться и посмотреть из любопытства неохота. Дошёл, доходяга, до ручки! А вообще, какая она, Марья? Два дня вместе. А не знаю. Ничегошеньки не знаю.

— Марья?

— Ну?

— Ты какая?

Помедлила.

— Обыкновенная.

Полностью с ней согласен. Обыкновенная тёлка без нервных окончаний. Лет шесть, наверное, в школе просидела, лениво переваливаясь из класса в класс.

— Сколько отучилась?

— Десятилетку, — и, замешкавшись, добавила: — С медалью.

Ого! Ничего себе, тёлка! Племенная. А мне похвастаться нечем: законченный серяк! Школу, правда, закончил без троек. Не накопил знаний, зато преуспел в амбициях и потому полез в институт. И выбрал не какой-нибудь, а Ленинградский Горный и специальность самую престижную — геологическую. Меня привлекала не романтика будущего, а удешевлённая форма с полупогончиками и самая большая стипендия в 495 рублей, на которые предстояло жить. От отца, скромного бухгалтера, и матери, кассирши в кинотеатре, обременённых ещё двумя детьми, существенной помощи ожидать не приходилось. Вообще, надо было бы устраиваться на работу и помогать им. Но я думал только о себе.

Сдуру сдал первые экзамены по профилирующим предметам — математике, физике, химии — на пятёрки, ещё два — на пятёрку и четвёрку, а на последнем — по английскому языку — скис. И немудрено при чехарде с языками и преподавателями в нашей школе, к тому же при отсутствии учебников. То в нас вдалбливали «плюсквамперфекты», то заставляли неестественно высовывать язык, произнося «плисс» или «ззысс», у кого как получалось, то учили без остановки вычитывать слова длиной в полстраницы, то произносить не то, что написано. В слабой голове моей, не обладающей никакими лингвистическими способностями, обе грамматики — немецкая и английская — перепутались, переслоились, а английский текст я, не задумываясь, читал по немецким правилам, что и продемонстрировал на вступительном экзамене. Привыкшая ко всему экзаменаторша и то засмеялась, сражённая моим нахальством, решительно взяла экзаменационный лист, но, увидев предыдущие отметки, задумалась и, справедливо решив, что геологии нужны знатоки физики и математики, а не чужого языка, пожалела и вывела жирное «удовл». Но подачка не помогла, и с тех пор я зарёкся ими пользоваться. Проходную сумму баллов я набрал, но взяли тех, у кого было на балл меньше, но было жильё в Ленинграде, и ещё некоторых по каким-то другим причинам. Мне, так и оставшемуся первым в очереди, предложили другую, непрестижную, специальность — геофизические методы разведки полезных ископаемых. Что это такое, я не знал, но поскольку не лишался полупогончиков и повышенной стипендии, то, не колеблясь, немедленно согласился и даже не понял, как повезло. Десятки, сотни неудачников ушли не солоно хлебавши на повторный старт в следующем году, и среди них немало, без сомнения, таких, для которых геология — осознанная необходимость. А пролез я, для которого геология и, тем более, геофизика были тёмным пустым листом. Но кто знает, для чего он появляется на свет, в чём его предназначение. Людишкам свойственна переоценка себя, и редко кому удаётся уложить мушку желаний в прорезь собственных возможностей и поразить цель. В подавляющем большинстве случаев она остаётся непонятой, скрытой. И, думаю, скрытой специально, чтобы мы в поисках, в пробах набирались опыта, прилаживая себя ко всякому делу и выбирая то, к которому оказались лучше всего приспособленными, которое лучше всего получается, захватывая и душу, и разум. В институт надо брать не после школы, а после 30-ти лет. С институтом мне не просто повезло, а крупно повезло потому, что не только случайно нашёл своё дело, но и оказался в числе немногих провинциалов, набранных в учебные группы. Большинство составили льготники-фронтовики, геологи-практики и — техники, отпрыски номенклатурных пап, заведомо предназначенные для обтирания углов в главках, родственники и протеже заслуженных академических геологов, пекущихся о достойной смене в далёком будущем, незаметные выходцы из нацменьшинств и южных республик, изъясняющиеся по-русски хуже, чем я по-английски, а ещё дружественные шустрые китайцы, корейцы, монголы, чопорные заносчивые поляки, чехи, болгары и другие послевоенные братья, так что нам, школьным недорослям, с любым набором баллов и места не оставалось.

В институте я, как и в школе, не утруждал себя учёбой, но побывав после 3-го и 4-го курсов на практике в настоящих экспедициях, увлёкся нечаянно выбранной профессией, поднажал и один из всей нашей группы защитил диплом с понятием и на отлично. Для хорошего распределения этого опять оказалось мало. Снова выстроилась очередь льготников и блатняков, и когда она выпихнула меня, ничего, кроме морозных Сибири и Урала и пустынного Дальнего Востока, не осталось. От обиды на несправедливость рванул подальше и не жалею. Даже сейчас, лёжа пластом у ручья в обрамлении не лавровых ветвей, а костылей.

— Ну, а потом? — продолжаю занудно пытать медалистку, соображая, что чем больше болтаем, тем дольше лежим.

— Потом не на что, — отвечает угрюмо, и я её очень даже понимаю. Нас, существовавших в институте на приличную стипендию, спасали дешёвые абонементы на завтраки-обеды-ужины и добротная форма, выдерживающая все годы обучения. И то приходилось подрабатывать вечерами и ночами на товарной станции, складах и овощебазах. В других институтах, особенно гуманитарных, 220–230 рублей хватало только на обеды.

— А родители?

— Маме самой помогать надо, — и опять ни полслова об отце.

— Чего ж не осталась тогда с ней? — пристал как банный лист, оттягивая подъём.

Выдавила нехотя, показывая, что ей обрыдли мои репейные приставания:

— Там работы нет. Только на звероферме. Вонь, грязь и платят мало. Мама не разрешила.

— А здесь? Одна? Не трудно?

— Нормально. Живу у тёти. Хочу на такую работу устроиться, чтобы можно было учиться заочно.

— Поступай в мединститут, — не преминул дать совет.

— У них нет заочного.

— Жалко, — искренне посетовал я, — из тебя хороший бы врач получился.

Она усмехнулась, не поверив моему профессиональному опыту, а я не настаивал, подумав, как легко предсказать судьбу другому, не умея определить собственной.

— Разве так важно, где и кем работать? — спросила, утверждая обратное, нисколечки не вдохновлённая медицинской перспективой.

Я как-то не задавался на эту щекотливую тему, поскольку причин не было, и потому поначалу мысленно согласился: «Почему бы и нет?», оставаясь, однако, в убеждении, что дело хорошо получится у того, кто свою работу любит. А работать ради работы — производственная проституция, от неё здорового потомства не жди.

— Для меня — да, — ответил вслух твёрдо. — Для мужика важнее всего в жизни — работа, и грех маяться с нелюбимой даже недолго, нужно не лениться, искать и искать своё дело, хоть до пенсии, а там уж, ладно, что дадут. — Хорошо мне так красиво рассуждать, везунчику. Я сейчас даже сам себе понравился. А ей — нет.

— Хорошо работать нужно везде, — тыкается упрямо встречь. — Пользу приносить людям, а не себе.

Ишь ты, какая идейная! И прямо в мой глаз. Я и думать не думал о своей пользе человечеству, я думал о пользе себе, считая, что обе пользы хороши, когда совмещаются, а когда порознь — гроша ломаного не стоят. Сейчас ей отбрею!

— Ой, бурундучок пришёл! — радостно вскрикивает она, лишаясь возможности услышать философский перл. — Какой красавчик! Нам принёс.

Пришлось повернуть залежавшуюся голову и посмотреть на гостя-благодетеля. Он безмятежно сидел на дереве в двух метрах от нас, высоко задрав роскошный распушённый хвост, и держал в лапках упавшую гроздь лесных орехов.

— Пожалуй, нам маловато, — сомневаюсь, наблюдая, как обжора ловко раскусывает орешки и прячет ядрышки за бездонные щёки.

Сообразительная Марья поняла тонкий намёк и потихоньку стала подниматься, но полосатый запасливый хозяин тайги не стал искушать судьбу, спрыгнул с дерева, оставив недолущённый дар, и исчез.

— Я сейчас, — взяла Марья котелок и полезла вверх по ручью.