Горячее сердце. Повести - Владимир Ситников

— Да что ты, Тимофей Егорович, неужели наши? — с ужасом произнесла Анисья, потеряв зловещую колдовскую осанку.

— Они, шельмы, а кто еще?

— Я им! — крикнула Егорнха и просеменила за избу.

Складенчик, довольный, пожевал беззубым ртом и уставился бессмысленными глазами младенца на Веру.

— Душить всех голоротых надо, — прохрипел он. — Голь. Нищие нищих родят. Душить на роду надо!

Вере хотелось оборвать старика, сказать, чтобы он не мешал спать детям. Но — сдержалась.

Складенчик постоял, двинулся дальше и вдруг увидел Санка. Сидя на завалинке, мальчик с хрустом ел свежий зеленый огурец. Складенчик поднял батог и ударил Санка по спине, по ногам. Тот взвился и, отскочив в сторону, веретеном закружился на месте. Обхватил ручонками ногу.

— Вот он, вот! — закричал Тима.

Вера видела, что этот злополучный огурец Санко сорвал на своем огороде.

Горячей волной ударил в голову гнев. Подбежав к Зобову, Вера зло крикнула в изрезанное морщинами лицо:

— Уходите отсюда, нечего вам здесь делать! Не ваш он ел огурец!

— Т-ты кто? К-кто ты такая? — взвизгнул Складенчик. — Да я вас всех... — и, ковыляя, быстро пошел к своему проулку.

Растирая плачущему Санку ушибленную ногу, Вера думала, что надо было сразу оборвать этого старика, когда еще он говорил о голоротых. Тогда бы он не ударил ребенка.

Из-за ограды прибежала испуганная Егориха, запричитала:

— Что ты, Васильевна, наделала? Ведь он теперь меня съест. Мы уж ему потакаем. Думаешь, я за ребятами гонялась? Вид показала, а сама за оградой стою. Санко-то бы стерпел, и все.

От этой житейской мудрости стало обидно и противно. «Неужели выживающий из ума старик имеет в деревне такую силу, что может «съесть» и разорить?

— Лонись ходила о масленице муку займовать, — не успокаивалась Егориха, — с грехом пополам дал, а у самого ее сгнило сколько. А ноне не даст, видит бог, не даст, — и горестно вздохнула.

— Конечно, надо было сдержаться, — сказала Лена осуждающе. — Мы с тобой уедем, а им жить да жить.

— Но нельзя же так жить, Лена, нельзя! — крикнула Вера. — Неужели ты не понимаешь? Ведь такие не только обирают людей, но и души уродуют.

— Я-то понимаю, — обиделась Лена.

— Э-э, хлебушко свой, хоть у попа стой, — проговорила старуха. Видимо, нужда научила ее изворачиваться.

Вера ушла за избу и села на старую колоду, глядя на розовый сентиментальный закат. Ей хотелось, чтобы была злая ветреная погода, чтобы закат был пожарно-красным, чтобы гнулись и скрипели деревья.

— Верочка, — послышался виноватый голос Лены, — ты сердишься на меня?

— Да, — не оборачиваясь, ответила Вера.

— Но это же такой пустяк!

— Нет, Лена, — повернувшись, строго сказала она. — Это не пустяк!

— Но ведь я не говорила, что ты не права, — опуская свои добрые глаза, проговорила Лена.

— Ты говорила и нашим, и вашим, а это хуже всего.

Лена промолчала.

На другой день около избы остановилась крашенная в черный цвет телега. Вороной конь свирепо всхрапывал и ронял на траву желтые комья пены. Высокий ладный мужчина с конопатым лицом, подъехавший на телеге, выдернул из лежащего на завалине обмолотка прядь соломы и старательно вытер лоснящийся круп лошади.

Это был сын Складенчика — Яков, по-деревенскому Яшка Тимин. Анюта зарделась и, пряча полный радости взгляд, села в угол.

Яков вошел, вытер ноги о растерзанный голик, окинул острым ястребиным взглядом избу и весело проговорил:

— День добрый! Я вижу, у вас тут целая казарма.

«Неужели он пришел разбираться во вчерашнем?» — неприязненно подумала Вера.

Егориха, не находя себе места, бегала по избе и ворковала, заискивая перед Яковом:

— Сушь-то, сушь-то какая, Яков Тимофеевич. Бедная землица! Надо бы дождика, надо бы...

— Да, надо, — обхватив колено руками, проговорил Яков. Указательного пальца на правой руке у него не было.

Вера вспомнила рассказ Егорихи о том, что года три назад во время драки в соседней деревне Якову перебили палец. Долго он мстил мужикам за покалеченную руку, грозился пустить красного петуха, а теперь обернулось это счастьем. Остался Яков здоровым дома.

По-татарски скуластое лицо его было хитровато-наглым. Походил он на половецкого хана Кончака из «Князя Игоря».

— Еду в село, — сказал Яков, — так, может, вам, Вера Васильевна и Елена Степановна, что купить надо?

Лена подала деньги.

— Купите нам фунтов пять сушек, — проговорила она, — ребята очень любят.

— Не токмо ребята, я — старуха — тоже уважаю, — снова заговорила обрадованная Егориха.

Вере было противно это заискивание. Она отвернулась к окну. Яков взял деньги и, собираясь выходить, с такой же бодрой непринужденностью, как здоровался, проговорил:

— Сказывают, вчера тут мой старичишка артачился. Простите уж его. Стар стал.

— Да что ты, что ты? Видано ли дело сердиться? — запричитала Егориха, провожая Якова до телеги.

Вера так и не смогла понять, зачем приходил Яков Складенчик. То ли его действительно беспокоила выходка отца, то ли он хотел произвести хорошее впечатление... А может быть, еще имелись причины? Младший Складенчик был и хитрее, и умнее своего отца.

«Но для мерзляковцев этот, наверное, будет еще похуже», — подумала она.

Мария приходила домой неразговорчивая, разбитая работой. Тусклые, без светлинки глаза, по-старушечьи повязанный платок делали ее опаленное, как корка ржаного хлеба, лицо совсем старым. Однажды она сняла свой платок, и Вера увидела, что у Марии стройная белая шея, густые золотистые волосы. Видимо, когда-то она не уступала в красоте своей младшей сестре Анюте. А теперь заботы высушили ее, слиняла под солнцем и ветром Мариина красота.

«Почему же не поможет Анюта? Ведь она крепкая, сильная!..»

Егориха, воровато глядя на дверь, объяснила:

— Анютка-то от Яшки понесет. Вишь, бока какие толстущие, что тебе квашня, — и зашептала-запричитала: — Плохо же одинокой-то бабе! Как стог неогороженной, каждый норовит клок урвать. Да и отрезанной ломоть она. Все по людям живет. Деньги ей платят, так зачем еще поясницу ломать.

Анюта, накинув полушалок, по-прежнему выходила на звуки тальянки за околицу. Видимо, ее не пугало будущее.

— Хоть вой на жниве-то, — жаловалась Мария, — никто не поможет. Свои и то не помогают. А чужим платить надо. У людей уж выжато, сложено, а я... — и скупо всхлипывала, утирая глаза уголком платка.

В такие минуты Вера чувствовала себя виноватой перед этой женщиной.

— Завтра мы пойдем вам помогать, — сказала как-то она. — Анюта с Егорихой здесь справятся.

— Конешно, конешно, управимся, — согласилась Егориха.

Вечером в клети Вера с Леной примеряли лапти, домотканые сарафаны и смеялись на весь дом. Теперь уж они совсем не походили на курсисток. Ни дать ни взять — деревенские девушки.

— Вот бы в Вятке так появиться! — взвизгивала от восторга Лена. В глазах у нее прыгал плутовской веселый огонь.

— Да еще прийти к Фортунатову и сказать: вам поклон из деревни. Он бы ни за что не узнал! — подхватила Вера.

— Конечно, нет... — засмеялась Лена и, надвинув на глаза платок, смиренным голосом проговорила:

— Барин, не хошь ле медку купить? Сладкой медок, липовой.

Этого они выдержать не могли и, повалившись на постель, смеялись до слез. В довершение ко всему неожиданно оборвались веревки и полог свалился, накрыв их. Они долго возились, выбираясь из этого мешка. Вылезли красные, взлохмаченные и опять залились смехом.

...Вера проснулась, когда уже светило солнце. Марии в избе не было. Растолкав Лену, она побежала в ограду, но и там не нашла хозяйку. Ушла без них, постеснялась будить.

Перекинув за плечи лапти, девушки отправились в поле по холодной, щекочущей подошвы земле. На мутно-седой от росы траве пролег зеленый след — прошла Мария.

Жгучая, как вода-снежница, зернистая роса опалила ноги. Ступать в траву боязно, как в реку перед купанием...

Чистые утренние звуки были четки. В соседней ограде покряхтывал колодезный ворот, позванивала о сруб бадья. Пахло свежестью, прелой хвоей, доносило сладкий аромат земляники.

«Почему я не встаю утром рано-рано, почему не выхожу на луга, пестрящие цветами? Ведь здесь так хорошо и просторно, — думала Вера, приподнимая отяжелевший от росы мокрый подол платья. — Недаром Васюне на этом безлюдном приволье приходят в голову такие чистые, светлые мысли. Только тот, кто видел такое утро, может любить деревню».

Жнитво оказалось совсем не легким делом. Чуть взяла Вера серп — порезала мизинец. Малиновой струйкой брызнула кровь. Вера сунула палец в рот. Оторвала от платка полоску, присела во ржи, чтобы не видели Мария и Лена, как она перевязывает ранку.

Вера старалась. Кажется, стало получаться. Так же, как Мария, не разгибаясь, захватывала она тугие стебли и с хрустом подрезала их. Потом устала. Казалось, что уже давно жнет она. Едкий пот заползал в глаза и щипал их. Спину нестерпимо калило солнце. Но бросать было нельзя. Мария и Лена жали.