Говорящий кафтан - Кальман Миксат

Дядюшка Пинте стал вдруг очень влиятельной персоной: ведь именно он определял, кто красив, а кто ― нет. У Париса было всего лишь одно золотое яблоко, а у него их ― целая корзина! Иные женщины старались добиться протекции у старого гайдука: кто очаровательной улыбкой, кто окороком, калачом или кувшинчиком вина. Вот какой важной оказалась вдруг его должность!

Впрочем, полностью ее важность выявилась лишь позднее, когда через десять-двадцать лет женщины могли похвастать: «И я ведь красавицей считалась. Был и на мне Лештяков наряд». Это выражение стало своего рода пословицей. А представьте себе, что творилось, когда этот наряд действительно примеряли! Для женщин было не безразлично, кому его дали примерить, а кому ― нет; иными словами, кого официально признали красивой, а кого ― «непригодной». Немало было пролито и горьких слез по этому поводу.

Я не собираюсь обвинять старого гайдука ни в злоупотреблении своим служебным положением, ни в получении взяток, поскольку это трудно доказать сейчас, двести лет спустя, но факт остается фактом: много бестактных поступков совершил он при этом. Возьмем хотя бы случай с цыганочкой.

Пришла она ― маленькая, чумазая, босая, волосы взлохмачены. Уставилась своими большущими глазами на сокровища и рот от удивления раскрыла. А во рту у нее, словно восточные перлы, засверкали снежной белизны зубы. Их-то красоты старый дурень и не заметил.

Еще почти дитя, худенькая, но сильная, она долго вертелась, крутилась вокруг стола, пока наконец решилась спросить гайдука:

― А мне можно?

Дядюшка Дюри с минуту пыхтел, а затем как рявкнет на девчонку:

― Не кой шут лягушке подкова? Убирайся отсюда, да подальше!

Помрачнела цыганочка, будто каждое слово гайдука тучей на ее личико опустилось, опечалилась. Видно, даже ее, на свободе выросшую белочку, околдовали наряды. Отвернулась она и заплакала от обиды, рукою размазывая слезы по щеке.

На ее счастье, ― а может быть, несчастье! ― находился в зале сам бургомистр. Заметил он огорчение цыганочки, подошел к ней, положил на плечо руку. Девушка испугалась, вздрогнула.

― Выбирай себе платье, какое понравится, и примеряй!

Цыганочка нерешительно посмотрела на Лештяка.

― Вон тот не дает, ― дернула она плечом в сторону Пинте.

― А я разрешаю, я ― бургомистр.

Девушка засмеялась сквозь слезы:

― В самом деле, ты здесь приказываешь?

― Пинте, ― улыбнувшись, окликнул Лештяк гайдука, ― принеси девушке самое красивое платье. Посмотрим, что из нее выйдет.

И четверть часа спустя действительно увидел. Когда она вышла из комнаты для переодевания, умытая да нарядная, все, кто был там, так и ахнули от удивления.

Сон это или явь? Будто принцесса дивной красоты перед ними предстала. Шелковая, цвета спелой черешни, жилетка подчеркивала ее стройную фигурку, юбка кокетливо приоткрывала щиколотки, уста горели ярче рубинового ожерелья, а черная пышная коса ниспадала чуть не до пола.

― Чья дочь будешь? ― спросил восхищенный бургомистр.

― Старого Бюрю, того, что играет на скрипке в «Бравом рыбаке». (О трактире «Бравый рыбак» на рыбацких хуторах по Тисе ходила недобрая слава.)

― Как тебя звать?

― Цинна.

― Поедешь с нами в Буду?

Девушка безразлично повела плечом.

― Тогда получишь вот этот наряд.

― Поеду.

Так был найден красивейший цветок «букета». Подбор остальных уже не представлял труда. Нужно было только выбрать из множества желающих трех наиболее подходящих. В конце концов выбрали Марику Бари, белокурую, с глазами, похожими на лесные фиалки, и гибким станом, высокую, статную Магдалину Катона и толстушку Агнесу Пал, своей краснощекой мордашкой напоминавшую распускающийся цветок мальвы. Еще вовек не доводилось султану целовать девушек красивее этих, и Фирдоуси не воспевал женщин красивее, чем наши кечкеметочки.

Теперь пора было и в путь!

В воскресенье прибыл и другой подарок: сто волов с развесистыми рогами, каждый убран лентами с красивым железным колокольчиком на шее. Пригнали и табун из пятидесяти степных жеребцов. У каждого коня позвякивал на шее серебряный бубенчик.

Девушки уселись на повозку. (Если быть точным, то лишь две из них считались «девушками», две же других посылались «вдовушками», разумеется не настоящими, а только согласившимися выдавать себя за таковых.) Вот уже и господа сенаторы в темно-синих плащах на серебряных застежках вскарабкались на свои брички; на первую ― Мишка Лештяк с Ференцем Криштоном и Йожефом Инокаи, который примостился рядом с кучером, но спиной к лошадям. Один из сенаторов отвечал за воловье стадо, другой за табун скакунов. А почтенный Агоштон, ехавший на второй бричке, из посла вдруг превратился в садовника-цветовода… Политика! Габор Поросноки вез упрятанное в великолепный шелковый чехол оружие. Что же до шестого члена делегации, горбуна Дёрдя Имеча, то он хоть и не красил ее своим видом, зато отлично говорил по-турецки и по-татарски и ехал поэтому «смазчиком».

Собравшиеся на площади зеваки прокричали «ура», женщины, оставшиеся дома, сорвали с голов платки, чтобы помахать на прощанье, возницы хлестнули лошадей, табунщики звонко щелкнули кнутами, и блестящая процессия тронулась под перезвон ста колокольцев на шеях волов, под заливчатое пение пятидесяти серебряных бубенчиков ― у коней.

Дорога была однообразной, поэтому я не стану описывать ее. На Алфёльде все на одно лицо: деревни, города, их окрестности. Бескрайняя равнина с ее миражами, протянувшаяся до самого горизонта. Серая земля, слегка лиловая в лучах усталого осеннего солнца ― и так повсюду, куда ни кинь взор! Один пейзаж похож на другой, как два аршина сукна, отрезанного от одного и того же куска. Только кое-где сиротливый хуторок без единого дерева: белый домик да колодезный журавль! А на краю деревень ― все те же ветряки с растопыренными крыльями, будто они прибежали сюда, опередив обоз, из предыдущего села.

Просто забавно, до чего походили тогда друг на друга даже большие алфёльдские города. Правда, каждый из них имел и что-нибудь свое, чем мог похвастаться только он один: Дебрецен ― коллегию, Сегед ― церковь короля Матяша, Кечкемет ― колокольню святого Миклоша, на которой дружелюбно уживались и кальвинистский петух, и лютеранская звезда, и католический крест! Кроме того, каждый из городов славился какими-нибудь особенными яствами: Дебрецен ― колбасой, Кечкемет ― яблоками, Сегед ― перцем. В последующие времена города эти не отставали друг от друга и в духовном развитии, показывая, на что они способны: Дебрецен дал Михая Витеза Чоконаи, Сегед ― Андраша Дугонича, Кечкемет ― Йожефа Катону…