Найдется добрая душа - Владимир Шорор

Я вместе со всеми влюбленно смотрел на Кустикова и готов был отдать — хоть сейчас! — всего себя для счастья коммунаров. И не знал, не ведал, какое жестокое испытание готовит мне эта коммуна.

На другой день, позавтракав коммунальной кашей, мы пошли в институт, а Кустиков, опять переночевавший в шкафу, остался дежурить. И опять был услужлив, заботлив, старался каждому угодить, посмеивался без всякой причины.

— Нет, — выпалил Ленька в разгар обеда, — так дело не пойдет. Он что, нанялся нам готовить? Ему что, больше делать нечего, как за нами ухаживать? И все, понимаете ли, молчат, всех устраивает такое положение!

Борис едва заметно усмехнулся:

— А ведь я ждал: кто из вас первый отважится? И не зря ждал, человек нашелся.

Было досадно, что этим человеком оказался не я. Ведь что-то чувствовал, что-то созревало и во мне, но слишком медленно. Да и что греха таить — очень уж хорошо было при Славкиных дежурствах, прав Ленька, устраивало, всех устраивало и меня тоже. А теперь вот стыдно!..

— Так Славка же добровольно… — начал было оправдываться Гриша, но Борис так выразительно посмотрел на него, что он тут же стушевался, сказав: — Так я что? Я ничего, как решите, так и будет…

— Бросьте, ребята, — примирительно сказал Кустиков. — Вам же на занятия ходить надо, а мне все равно день проводить — пень колотить, как у нас в совхозе один казах говаривал.

— С ним надо что-то предпринимать, — сказал я. — Старику рассказать о нем, что ли? Вдруг поможет? А?

— Идея, — одобрил Борис. — Завтра семинарский день, возьмем Славку с собой, пусть посидит на семинаре, посмотрит, сколь тяжек путь на Парнас.

— И меня пустят?

— Попробуем заинтересовать твоим талантом. Но не пугайся, когда с молодых гениев при тебе шкуру будут сдирать. Не испугаешься?

— Ннне знаю…

— Отправим его учиться, а как же коммуна? Кто хозяевать будет? — спросил практичный Гриша.

— По коммуне надо ввести дежурство, — ответил Борис. — И сменяться каждый день. Кто за?

Мы не возражали. Каждый получил день, в который обязан был заботиться о завтраке и обеде, покупать продукты, готовить.

В тот же вечер мы с Борисом позвонили Старику, руководителю нашего творческого семинара, профессору прозы и лауреату, рассказали о Кустикове.

— Он что же, так и спит у вас в шкафу? До сих пор?

— Ему некуда больше деться, Константин Максимович.

— Приведите его ко мне, — приказал Старик. — Я приду завтра пораньше. И рассказы свои пусть принесет. Посмотрим, что можно сделать…

И произошел небывалый, не предусмотренный никакими правилами, случай. На той же неделе Старик, публично расхваливший рассказы Кустикова, добился в ректорате и учреждениях, которым подчинялся институт, чтобы Кустиков был зачислен (посреди учебного года, без экзаменов!) на первый курс, и взял его в наш семинар.

Славка Кустиков хотя и продолжал спать в шкафу, но уже по-хозяйски расхаживал по тесным институтским коридорам, запросто заговаривал не только со старшекурсниками, но и с преподавателями и, вообще, вел себя так, будто учился тут задолго до всех нас. И если о нем заходила речь, старшекурсники говорили:

— А, это тот, который в шкафу спит. Его еще Старик расхвалил…

— Как это в шкафу? — удивлялся кто-нибудь непосвященный.

— Ничего особенного, — охотно пояснял Гриша. — Товарищ продолжает традиции Диогена. Тот ведь принципиально проживал в бочке. А этот в шкафу…

Дела в нашей коммуне между тем шли своим чередом. Но жизнь внесла в обязанности коммунаров некоторые поправки. Они-то и привели меня к тяжкому испытанию и черным дням.

— Да зачем каждый день меняться на дежурстве? — спросил однажды нетерпеливый Гриша. — Одно мельтешение с этими дежурствами. Одна путаница, никогда не могу запомнить — кто дежурит за кем…

— Расписание, что ли, составить? — спросил Ленька.

— Еще не хватало! — воскликнул Гриша.

— Не пойму, что же ты предлагаешь? — спросил я.

— Надо дежурить не один день, а сразу целую неделю. Отдежурил, и свободна голова на месяц от всякой картошки-моркошки…

Тут мы едва не рассорились. Мне, Борису и Кустикову была не по душе эта затея. Но три поэта — Гриша, Ленька и Мишаня твердо стояли на своем, (видимо, сговорившись заранее. И мы в конце концов уступили. Пусть будет, как они хотят. Спорить еще с ними…

А через некоторое время кто-то не внес деньги в срок.

— Не беда, — сказали чуть не в голос Гриша, Ленька и Мишаня. — Внесет позднее, деньги в коммуне пока что есть. На то и коммуна существует, чтобы выручать.

Мы согласились и на этот раз. А дальше пошло само собой: если у кого-то не оказывалось денег, вносил, когда появлялись.

— Да зачем возиться с этими взносами? — спросил реформатор Гриша. — Предлагаю новую и более прогрессивную форму. Пусть каждый, по очереди, во время своей недели, кормит коммунаров. Твоя неделя — ты и заботься, ты и деньги добывай и пищу покупай. Кончилась неделя, тебя заменяют.

Опять спорили, опять был раскол — трое на трое. И опять мы пошли на уступку. И хотя коммуна продолжала по-прежнему существовать, во что-то в ней изменилось. Теперь каждый в одиночку бился над тем, как прокормить товарищей, и с явным облегчением спихивал дежурство другому. Приближалась моя неделя, а я «сидел на мели» — гонорар за очерк, переданный по радио в моем родном городе, все не приходил. И когда Кустиков объявил, что дежурство его закончилось и он передает заботы о коммунарах в мои руки, я выступил с речью.

— Коммунары, — сказал я торжественно, — не судите меня строго. Я не готов к высокой и благородной миссии. Проклятая бухгалтерия не шлет деньги за мою высокоталантливую работу. Простите меня, грешного, и отложите дежурство на неделю. Кто выручит? Кто подменит меня? А за мной, считайте, двойное дежурство.

Они сдержанно помолчали. Потом Борис произнес:

— Готов откликнуться на твой призыв, хотя и без особого удовольствия.

— А если «без удовольствия», мне твоя помощь ни к чему. Кто выручит с радостью, как настоящий друг, как истинный коммунар?

— Не понимаю, — пожал плечами Борис, — чем ты недоволен еще?

— Твоим отношением, — запальчиво сказал я. — Коммунары должны выручать друг друга с энтузиазмом, с горящим сердцем! Кто выручит? Есть желающие?..

— Я выручу! — истово выкрикнул Мишаня, и в серых удлиненных глазах его я увидел ту чистую, но все-таки мальчишескую готовность к подвигу, которую видел у некоторых необстрелянных солдат и которой, знал, хватает, увы, совсем не надолго. Поэтому сказал, глядя Грише в глаза:

— Юность идет в атаку, а старые солдаты отсиживаются? Так?

— А я не альтруист, — вызывающе ответил Гриша. — И за твою расхлябанность страдать не намерен.

— Конечно, Витя, — сказал Ленька, — тебе следовало больше заботы проявить. Ты человек энергичный и мог не попадать в такое положение. Сам виноват…

Я хотел сослаться на правила коммуны, но что-то помешало мне сделать это. Должно быть, я понимал — нельзя беспощадно эксплуатировать эти святые, эти прекрасные правила, а надо самому быть достойным этих правил, не нарушать их. И все же произнес, ни к кому не обращаясь:

— Ничего, будет и на нашей улице праздник!..

Забрал свои тетради, словарь, учебник и пошел готовиться к контрольной по английскому.

А через неделю я оказался в еще более затруднительном положении: деньги за очерк так и не пришли, занять было абсолютно негде. Пришлось поговорить с Борисом, извиниться, попросить, чтобы отдежурил за меня. Он — ну и душа человек! — немедленно согласился, не стал меня ни в чем упрекать, а только предупредил:

— Смотри, совсем не завязни. Как выкручиваться будешь? Боюсь я за тебя что-то…

Я ответил, что скоро получу гонорар.

— Ну, ну! — сказал Борис и посоветовал: — Ты бы еще подстраховался. Всегда надо иметь запасной вариант, на все случаи жизни…

«Запасная точка наводки, — вспомнилось из моего артиллерийского прошлого, — запасная позиция…» Конечно, Борис прав. Но где ее взять, эту запасную, если у меня нет даже позиции основной? Где?

Всю неделю я пытался что-то изыскать, перетряхивая свой чемодан, в котором, кроме необходимейших и уже поношенных вещей никому, кроме меня, ненужных, ничего не обнаружилось. Правда, был тайник. Но…

Я написал в родной город, в бухгалтерию радиовещания, справлялся о гонораре, просил немедленно выслать. Съездил к матери Севки, моего погибшего товарища, посидел с нею в горестном молчании перед увеличенной фотографией, с которой смотрело круглое, но сурово нахмуренное личико с коротким «политзачесом». Был виден и единственный кубик на полевых петлицах Севкиной гимнастерки. Вспомнилось: вместе мы получали эти командирские кубики и на радостях побежали сниматься. Нет, язык не повернулся попросить немного денег у этой одинокой женщины. А ведь именно с такой целью я к ней и поехал. Но бывают намерения, которые твоя совесть запрещает осуществлять.