Рассказы о животных - Сергей Солоух

Они были женаты всего два месяца, и слово «турклуб» Игоря испугало не на шутку. Сколько же их там будет, Алкиных друзей, «в горах», всегда готовых смеяться над ним, таким большим и неуклюжим. Здесь, на равнине, похожим на гору. Во всяком случае, рядом с Алкой.

А нисколько.

– Пойдем вдвоем. Должно же у нас быть свадебное путешествие. Второй, по меньшей мере, категории сложности.

– Второй – это считают как, по трудности подъемов или по сложности ориентирования?

– Боишься потеряться? – рассмеялась в ответ, блеснула глазами кареокая жена. – Пропасть со мной на веки вечные?

А лучше бы. Если уж суждено ему пропасть с ней, то самое бы место для исчезновенья – там, в горах, в Кузнецком Алатау. На маленькой стоянке, на перевале за рекой с названием Туралыг и безымянными озерами. В том тихом месте за большими валунами, где в розово-золотом свете утренней зари он увидел наконец прямо перед собой так далеко и так невероятно близко горы, невидимые, не существовавшие еще вчера, когда сюда поднялись, голодные, усталые, промокшие и стали располагаться на ночевку, полностью скрытые серыми низкими облаками и сизой дымкой. И такими чудесными, волшебными и, что, быть может, важнее всего прочего, лично добытыми после трех дней похода в сыром тумане, дымке и росе показались ему эти черные прекрасные утята, разновеликий выводок, внезапно вылупившийся на рассвете из белой непроницаемой скорлупы, что под безбрежным куполом очистившегося до галактического донца неба Игорь стал звать жену. Громко и дико, как задохнувшийся, впервые воздуха набравший в легкие новорожденный:

– Аллочка! Алла!

Так бы и накликал камнепад, лавину, если бы не Алка. Стремительно из-за полога палатки выкатившаяся и зажавшая ему счастливый рот двумя руками. Да так хорошо и крепко залепила, полуусевшись у него на спине, полуповиснув на подбородке, что Игорь уже не мог ответить на ее вопрос. Смешно и трогательно обжигавший ему холку.

– Ты что, с ума сошел? Рехнулся?

Фантастический, немыслимый, впервые может быть за всю историю их рода, Валенков, заданный, причем по делу, полномочному представителю, наследнику, по мужской линии. Ты что, рехнулся? Нет, просто вырвался. Как эти красавцы-пики, проткнул внезапно родовую скорлупу.

А они и в самом деле оказались Зубьями, эти горы. Большим и Малым Зубом, пиком Юбилейный, а между ними Пилы Тайжесу.

Куда и как это ушло? Что сделало эти отрывы невозможными? Ее колени или особенности преподавания на общеинститутской кафедре вычислительной техники?

В ней не было, конечно, этого тайного валенковского тигелька, сосуда для переплавки знаний, для вечного превращения сырой руды в чугун, а чугуна – неоднородной ноздреватой черной массы – в блестящую и гладкую сталь. Но было нечто иное, и тоже генетическое и профессионально ценное – великолепный, несомненный артистизм. Унаследованный от отца, от бойкого говоруна и краснобая Айдара Бакимовича Гиматтинова. Способность и желанье обаять, влюбить и повести куда-нибудь. Не важно куда. Лишь бы за собой.

– Баба, сам себе врет и верит всю свою жизнь, – она его не уважала, презирала просто и открыто и этим также поражала Игоря. Самой возможностью оценивать отца. Судить, прикладывать аршин.

– Нет, правда, не знаю, почему вранье не изучают в курсе химии? Типичный процесс замещения воды хлором. Мужчины женщиной, а женщины овцой.

Именно это казалось Алке самым позорным. Перестать быть самой собой. Стать средой.

Ее собственным ответом неутолимой тяге влюблять и нравиться была открытость. Полная противоположность отцовскому приспособленчеству, ловкачеству и пафосу. Стопроцентная, нарочно культивируемая несерьезность, грубоватость и прямота. Так нравившаяся ее студентам и столь неприятная начальству. Но и не более того, всегда только сердившая, но никогда не раздражавшая. Игровая, легкая, художественная. И даже уместная, как проявление того глубинного, краеугольного, чем всегда и по определению отличалось высшее образование от среднего. Вольница, самостоятельность и самоценность, профессорско-преподавательское порто-франко.

– Я, говорит, не понимаю разницы между циклами с проверкой на входе и на выходе.

– А что вы понимаете? – его спрашиваю. А он мне с таким вызовом, ну, знаешь, какой-то лауреат студенческого фестиваля этого года.

– Разницу между тоникой и субдоминантой понимаю.

– Ну и отлично, – ему тогда сообщаю. – И очень хорошо. А ну-ка расскажите, как в до-мажоре строится терцквинтаккорд?

– До-ми-соль, – отвечает.

– А как его обращение?

– Ми-соль-до.

– Ну вот вам и разница между циклом с проверкой на входе и выходе. Где до, там и проверка. Докуда идем и где выходим. Все просто, – стоит, глазами моргает. Продул на своем поле.

– Поняли?

– Понял.

– А теперь пойте.

– Как?

– Ну как, очень просто. Вы же музыкант? На клавишных играете?

– Да, на фоно.

– Ну вот и давайте, для лучшего запоминания, вот эти строчки, эти самые, вам раньше непонятные, эту пару разными способами организованных циклов исполните, пожалуйста, с душой на любой известный вам мотив.

– И что, пропел?

– Да, неплохо получилось. Особенно в виду того, что я ему подпела вторым голосом.

И все это стало ненужным. Красота и неформальность. Отклик в чужой душе. Чисто педагогические победы. Книжки преподавателя, планы занятий, взаимные проверки, баллы, открытые лабораторные и семинары с последующими методическими разборами из нудной, как-нибудь для галки исполняемой повинности исподволь, постепенно, к середине девяностых стали самоцелью.

И, главное, студентам это пришлось по вкусу. Шаблон, формальность, минимум неожиданностей. Институт, он же университет, стал новым поколеньем восприниматься как некий особый подвид супермаркета. Магазин знаний. Нечто такое с витринами и полками, среди которых покупатель всегда прав. И с чувством законной правоты могли нажаловаться, что препод не отвесил знаний просто и степенно, как порцию вареной колбасы, а цирк устроил. Унизил попыткой дать лучше, больше, ярче, предполагающей душевные, сердечные и прочие недоговорные затраты. Как так?

На профилирующих кафедрах, на выпускающих, у Игоря, долго сопротивлялись этому поражению в исторических, доцентско-профессорских правах, пытались гнуть свое, держаться за традиции, а вот всем общеинститутским, обязанным как мясорубка через дуршлаг тупого шаблона формировать, продавливать, пропихивать курс первый и второй, кран перекрыли сразу.

– По сто? – начала предлагать Алка по вечерам в обычный будний день.

– Может быть лучше по бутылке пива?

– Нет, пиво напиток побудочный, а не снотворный. Его пускай хлебают те, кому вставать до света, в полчетвертого. А мы давай накатим то, что не попросится наружу, ни спереди, ни сзади, а ляжет ровно там, где надо, в центре тяжести.

Теперь Игорь регулярно встает до света, не позже пяти пятнадцати. Но ничего на ночь не пьет, кроме стакана молока. И то же самое вместе с ним Алка.

После того как ее выгнали из института за кражу ста рублей, жена Игоря Валенка между запоями спиртного не употребляет.

Как описать это отчаяние? Жуть полного бессилия, невозможности предупредить несчастье, беду, как ночь, как птица, накрывающую мир слепым, совиным крылом.

Эти странные фары сзади Игорь заметил на повороте улицы Двужильного, там, где она уходит от полной автосалонов и стройрынков полосы в темень еще не освоенной окраины. Обычно автоматически, при одном взгляде в зеркало, по крайней мере определяешь, кто там наезжает слева. Прилипла легковушка, «газель» нахально лезет или нависла пьяная желтизна каким-то идиотом раскочегаренного самосвала. На сей раз весьма решительно и агрессивно к Игорю приближалось нечто странное. Если судить по тени, то большой сарай, если судить по низким плоским фарам ближнего света – обычный автолюбитель на каком-нибудь седане. Но просто так, благодаря естественной разнице в скоростях движения, загадка не раскрылась.

В сотне метров от поворота на арке теплотрассы висели автоматические камеры, и севший совсем было на хвост, уже стремительно наезжавший на «лансер» Игоря объект чуть сбросил и отодвинулся. Расстояние еще немного увеличилось за аркой, здесь дорога слегка загибала за небольшую рощицу, и за сплетением ветвей вполне мог прятаться патруль на серебряной десятке, менты с самым обычным, похожим на митинговый рупор, ручным прибором измерения скорости. Хлебное место, многие простаки, проскочив камеры, немедленно притапливают, а, оп-па, приезжают. Но тот, кто еще минуту назад буквально напирал на Игоря, казался дураком из общей стаи, который просто лезет, прет на рожон, как выяснилось, был хамом вполне циничным и расчетливым.