Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания - Леонид Аринштейн

Вообще надо сказать, что вот военная ругань – она совершенно не такая спокойная, противненькая, как ругаются в мирное время. Там, на фронте, очень сочные выражения – я, естественно, не буду их воспроизводить, – такой многоярусный хороший мат, с большими такими производными, с использованием русских префиксов и суффиксов, которые в общем-то в мирное время для этого даже и не используются. Эмоциональный такой подъем, генеральский мат, я бы сказал.

«Наш, не наш – полезай в блиндаж!»

Вообще в пехоте были и свои приятные особенности. Стреляли по нам в основном из винтовок, пулеметов, из полковой артиллерии в лучшем случае. Тяжелая артиллерия старалась стрелять куда-нибудь подальше: по тылам, по более значимым целям, чем какие-то там паршивые пехотинцы. Причем, даже если видели немцы (во всяком случае, это уже на территории Германии) – видели одного-двух человек, их это как-то мало волновало: на них они снарядов не тратили… То же самое касалось авиации. Наша авиация в период операции в Восточной Пруссии в основном бомбила Кенигсберг. А вообще, что наши, что немцы бомбили главным образом тылы, крупные города, крупные базы, а вот так, чтобы бомбить передний край, – это было редко и всегда очень рискованно, потому что непонятно, попадешь по своим или по чужим – с воздуха не очень там видно всё, как это получалось. Вообще, когда появлялся самолет, а самолеты в Восточной Пруссии в основном появлялись наши, а не немецкие – там было явное у нас господство в воздухе, – они начинали обстрел или сбрасывали бомбы, и это нам, понятно, не очень нравилось, и даже была такая присказка. Появляется какой-то самолет, спрашивают: «Наш?» – «Наш, не наш – полезай в блиндаж!»

Потому что вообще то, что и свой может обрушить на тебя что-нибудь такое малоприятное, – это факт. Особенно самолеты-штурмовики. В то время были самолеты «Илюшины» – Илы-штурмовики, на которых были установлены ракеты типа «катюш». Один раз как-то получилось, что мы попали под обстрел двух или трех таких штурмовиков – и ничего хорошего, во всяком случае, недалеко от нас разорвалось несколько реактивных снарядов.

Мы должны были обозначать свой передний край с помощью сигнальных ракет. Но и немцы стреляли из ракетниц, и мы стреляли из ракетниц, у нас были и красные, и синие, и зеленые ракеты, и у немцев – такие же, и я не уверен, что летчики во всем этом разбирались и четко помнили, какими ракетами обозначался наш передний край…

Адъютант старший батальона

В полку был начальник штаба – майор Лаврентьев, человек очень талантливый, толковый, долго прослуживший в полку и много сделавший для хорошей организации полка. У него было четыре помощника. Первый помощник начальника штаба – по оперативной работе, я его не помню почему-то. Лаврентьев настолько всё делал сам и хорошо, что ПНШ-1 практически в моем сознании не остался. Потом был ПНШ-2, отвечавший за разведку, ПНШ-3 – даже не знаю, чем он занимался, и ПНШ-4 – это так называемый строевой отдел, который ведал учетом, справками и т. д.

В батальоне тоже был своего рода штаб, но этот штаб состоял из одного офицера и вестового, там, собственно, и не полагалось больше. Официально эта должность называлась старший адъютант, или адъютант старший батальона (это еще шло, по-моему, от царской армии – такое название). В нашем конкретном батальоне этим занимался Андрюша Кузин, который казался мне очень старым, потому что мне-то было 18 лет, а ему было уже то ли 22, то ли 23. К тому же я был младшим лейтенантом, а он был целым капитаном – это вообще уже было, трудно даже сказать, как высоко, как далеко: мне тогда казалось, что до капитана дорасти почти невозможно. Он был уроженец Москвы, хороший такой, славный русский человек, с большим чувством юмора и с удивительным спокойствием. Профессионально он блестяще, конечно, знал всё. Именно он учил меня работать по карте, соображать по карте. И всегда, когда он что-нибудь там приказывал или поручал, он прибавлял что-нибудь такое юмористическое и делал это с таким легким смешком.

Храбрость у него была… ну, вот я вспоминаю, как Лермонтов пишет про Грушницкого в «Герое нашего времени», что он бросался в бой, закрыв глаза, – это как-то не русская храбрость. Так вот у этого была совершенно русская храбрость: абсолютно никакой рисовки, он совершенно спокойно реагировал на обстрел.

Помню такой случай. Когда чистишь оружие, иногда бывает, однажды это случилось и у меня – вытащил магазин и думаешь, что пистолет разряжен, а в действительности в стволе остался патрон, – и я, когда чистил пистолет, поднял его стволом немного вверх, как полагалось, нажал на спусковой крючок… и он выстрелил, и пуля пролетела буквально в двух миллиметрах от волос Кузина – я рядом с ним в это время стоял. Я просто обомлел от ужаса, а он только сказал: «Ну, ты поосторожней всё-таки!» – вот собственно всё, что было сказано при этом, даже ни одного бранного слова или упрека не прозвучало – всё было и так ясно. Вот это как раз показатель и сдержанности, и отношений между людьми, ну и, если угодно, это, конечно, определенная храбрость, которая не предполагает даже мгновенного испуга или раздражения в момент, когда мимо твоего уха свистит пуля.

Кузин блестяще знал топографию и перед любой операцией собирал командиров рот, других офицеров и очень тщательно объяснял по карте, что, как и где мы должны делать. При этом он особое внимание обращал на складки местности, на возможности укрытия и всегда требовал, чтобы ни при каких обстоятельствах не гнали вот так по полю в лобовую атаку, чтобы проходили скрытыми путями: если нужно выйти туда – вот давайте посмотрим, как лучше всего туда пробраться, чтобы не терять солдат. Если он понимал, что идет сильный огонь, он старался положить роту, батальон, чтобы те не лезли, когда не надо и куда не надо.

Вообще вот это мнение, что якобы на славян – на солдат, рядовых, смотрели, как на пушечное мясо, – оно на опыте нашего батальона совершенно не подтверждалось: делалось всё, чтобы сберечь солдат. И делалось умно. Задание выполняли, но использовалась любая складка местности, любая идея обхода, и по времени как-то учитывалось, когда будет более густой огонь, а когда он может ослабнуть.

И в этом смысле мы все – командиры меньшего ранга, – конечно, учились у него. Я бы сказал, что он своей такой заботливостью, предусмотрительностью просто многим из нас спас жизнь. Я вообще не уверен, что вот попадись другой адъютант старший батальона, другой командир батальона (ну, может быть, и другие были такие же хорошие, мне трудно сказать: я всю войну провел только в одной части), то глядишь, можно было остаться без головы. И я считаю, что обязан своей жизнью, тем, что я сохранился на фронте (а вообще-то в пехоте сохраниться было не так-то легко) – я во многом обязан вот этому высочайшему профессионализму, сообразительности и такому чувству солдатской, офицерской ответственности Андрюши, Андрея Кузина.