Живущий в последний раз - Генри Олди

— Сотник, что вам известно про скиты Крайнего глотка?

— Что мне известно? (Ничего не известно, глоток, ну и глоток, Крайний — значит нету больше…) Ничего, салар.

— Очень правильно, сотник, тем паче, что в родной вашей области их и нет. Тогда мне хотелось бы знать ваше мнение о варках.

В родной области? Зараза, даже не скрывает, действительно разлюбил шутить, что ли…

— Не более Устава, салар.

— Прошу вас, сотник.

Просишь, стало быть. Ладно. Как оно там…

— "И если в семье любого сословия родится или иным путем возникнет Враг живущих, то жениха или невесту по обручении, и мужа с женой, отца с матерью, и всех близких по крови его — казни ступенчатой предать незамедлительно, до последнего обрыва в Великое Ничто, дабы лишенный пищи Враг, источник бедствий людских, ввергнут был в Бездну Голодных глаз". Вы довольны, салар?

— Не доволен. И что в тебе тогда Отец высмотрел… Спрашивал — не говорит. Ну да ладно, сотник, разинь уши и слушай…

Я слушал, и каждое слово салара снимало пласты с черной легенды, позволявшей, как казалось мне, вырезать неугодных на законном основании; и легенда улыбалась мне в лицо страшной острозубой ухмылкой реальности, и дождь отпрянул от притихшей комнаты.

Кошмар детских пугал обретал плоть и кровь — я не играю словами! — он обретал густую алую кровь — каждый поцелуй варка стоил жертве браслета, и не надо было для этого уходить в смерть и спать с ней ночь. Последний поцелуй дарил вечность — бледную красноглазую вечность, жадную к чужому теплу.

Очень хрупкие стены отделяли мир людей от превращения в мир корчащихся от голода вечных варков — дикого голода, ибо не останется в мире места для ненадевших последний браслет.

Хрупкие стены… На фундаменте трупов, ибо лишь Верхний варк выбирал жертвы по вкусу своему — тех, кто достоин был по извращенному разумению приобщения к Не-Живущим.

Вставший же молодой варк, не набравший нужной силы, ограничен законом крови — и брать ее может лишь у близких своих — но если убиты близкие последним убийством, то лишается Вставший телесной оболочки и растворяется в Бездне Голодных глаз.

И такое равновесие между миром существующим и миром грозящим привело к неизбежному — к общинам Крайнего глотка.

Мириады страданий влечет в себе водоворот девяти жизней, и лишь выход в бессмертную ночь дает Не-Живущему покой и отдых. Покой и отдых — и скиты, оргии диких обрядов смертей послушников, встающих и вновь гибнущих, изуверскими, немыслимыми способами — пока не останутся в скиту лишь Живущие в последний раз.

А там остается молить о пришествии Бледного Господина, дарящего поцелуй, и уйти для вечности, делая Крайний глоток. Стоит ли переспрашивать: крайний глоток — чего?..

…Дождь сидел на подоконнике, поглаживая ворчащего Чарму, и через плечо заглядывал в распечатанное послание. Моя конная сотня, десять дюжин копейщиков… Шайнхольмский лес, проводник местный… Скит Крайнего глотка. Сжечь. Подпись. Печать.

Салар стоял в дверях. Не вязался рассказ его со многим — прошлое мое кричало, детское дикое прошлое, и дождь оттаскивал меня от дверного проема.

— Ну и дурак, — спокойно сказал салар, бросил на кровать скомканную тряпку и вышел.

Я зазвал пса и поднял брошенное с кровати — это был дурацкий колпак с бубенчиками.

ЛИСТ ТРЕТИЙ

…Я шел по темным коридорам, кругом, как враг, таилась тишь.На пришельца враждебным взором смотрели статуи из ниш.В угрюмом сне застыли вещи. Был странен серый полумрак,И, точно маятник зловещий, звучал мой одинокий шаг.

И там, где глубже сумрак хмурый, мой взор горящий был смущенЕдва заметною фигурой в тени столпившихся колонн.Я подошел, и вот мгновенный, как зверь, в меня вцепился страх:Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах.

На острой морде кровь налипла, глаза сияли пустотой,И мерзко крался шепот хриплый: "Ты сам пришел сюда, ты мой!"Мгновенья страшные бежали, и наплывала полумгла,И бледный ужас повторяли бесчисленные зеркала…

…Я шел один в ночи беззвездной, в горах с уступа на уступ,И увидал над мрачной бездной как мрамор белый, женский труп.Влачились змеи по уступам, угрюмый рос чертополох,И над красивым женским трупом бродил безумный скоморох.

И, смерти дивный сон тревожа, он бубен потрясал в руке,Над миром девственного ложа плясал в дурацком колпаке.Он хохотал, смешной, беззубый, скача по сумрачным холмам,И прижимал больные губы к холодным девичьим губам.

И я ушел, унес вопросы, смущая ими божество,Но выше этого утеса не видел в мире ничего.Я шел…

НЕЧЕТ

В сердце моем — призрачный свет,В сердце моем — полночи нет.

Вьюны оплели каменное подножие беседки, дрожащими усиками дотянулись до ажура деревянных кружев и мертвой хваткой ползающих вцепились в спинку массивного широкого кресла. Казалось, еще немного, последнее усилие — и зеленые покачивающиеся змеи с головками соцветий опустятся на морщинистое неподвижное лицо и сгорбленные плечи дряхлого хэшана в огненно-алой кашье, сквозь пар чашки в пергаментных ладонях глядевшего на согнутую спину вбежавшего послушника.

Пятна солнца, прорывавшегося сквозь рельеф перекрытий, делали спину эту похожей на пятнистый хребет горного пардуса, выгнутый перед прыжком, и невозможное сочетание хищности со смирением останавливало подрагивающие плети вьюнков.

— Нет, — лицо хэшана треснуло расщелиной узкого рта, — нет, Бьорн, я так и не научил тебя кланяться. Ты сгибаешься с уничижением, которое паче гордыни, а надо кланяться так, как ты кланялся бы самому себе — с гордостью и достоинством уважения. Впрочем, у меня нет выбора. Ты идешь в Город, ученик Бьорн-Су.

— За что? — человек, названный Бьорном-Су, резко выпрямился, и обида бичом хлестнула по его чуть раскосым глазам, глазам пророка и охотника. За что, учитель?!.

— За право называться моим учеником! — голос хэшана напрягся, и незванные вечерние тени робко обступили беседку, прислушиваясь. — За годы, сделавшие из дикого лесного бродяги Скользящего в сумерках — и не городского щеголя, знающего дюжину Слов и кичащегося на всех перекрестках серым плащом салара — а питона зарослей, ползущего по следу варка в холоде гнева и молчания!.. За ночную женщину с твоим лицом, пришедшую за кровью брата своего и сожженную мною на твоих глазах — в которых читаю я сейчас торопливую обиду, рожденную непониманием…