Последняя глава моего романа - Шарль Нодье

Но страх не отставал от меня. Моя храбрость, которую неожиданная стычка не застигла врасплох, не выдержала мысли о преследованиях правосудия: малейший шорох или какие-то неясные контуры заставляли меня опасаться обвинителя, и мне всюду мерещились комиссары и судьи. Я добрался до неширокого рва и хотел было его перепрыгнуть, как вдруг мне показалось, что я вижу отчетливо человека, который стоит, не двигаясь с места, и как будто ждет моего приближения, устремив на меня гордый взгляд. На минуту растерявшись, я постарался, однако, взять себя в руки и пошел прямо на врага. К счастью, новая опасность была не такова, чтобы оправдать мой испуг, я не мог сдержать улыбку, когда, слегка присмотревшись, убедился, что предмет, причинивший мне такое волнение, был просто-напросто черным фраком, над которым возвышался праздничный парик: фрак был аккуратно повешен на шесте, точно кольчуга какого-нибудь благородного рыцаря. Я не пытался разобраться, по какой причине был воздвигнут этот странный манекен, и понять, каким образом посредине Елисейских полей водрузили одежду, оставшуюся после какого-то апелляционного судьи. Мне казалось, однако, что я не совершу преступления, присвоив ее себе, и что это лучший способ укрыться от подозрений, которые я боялся возбудить. Было бы слишком уж нелепо искать наемного убийцу под этим торжественным облачением, поэтому я без стеснения надел его, вознося благодарность небу за находку.

Я спокойно продолжал путь в полной уверенности, что меня не узнают в столь удачно выбранном костюме, как вдруг какой-то человек подбежал ко мне, выражая живейшую радость, и чуть не задушил меня в объятиях.

— Это ваших рук дело! — воскликнул он. — Вы хорошо проучили наглеца. И быстро же вы с ним расправились!

— Да что такое?

— Я был в двух шагах от вас и не оставил бы вас без помощи, но вы обошлись без секунданта.

— Каким образом…

— Впрочем, это ужасное событие не должно вызывать у вас ни малейшего беспокойства, и нападение на вас вполне доказано.

— Объясните же мне…

— Шестьдесят человек покажут то же самое.

— Шестьдесят человек?

— Все почтенные банкиры и женщины, достойные самого высокого уважения.

— Банкиры и женщины?

— Ну конечно. Теперь ничто уже не помешает вашим наслаждениям.

— Вот как!

— Вас ждут с нетерпением…

— Ну, полно!

— Не беспокойтесь и приходите как можно скорее.

— Но куда, черт побери?

— Вот вопрос! Провести ночь с моей сестрой.

— С вашей сестрой?..

— Вы колеблетесь?

— Вы надо мной смеетесь.

— Ну нет, это вы уже ничего не соображаете. Впрочем, оно и понятно, что в день свадьбы вы потеряли голову.

При этих словах, которые были похожи на насмешку, я бросил взгляд на свой импровизированный костюм и начал понимать, в чем тут недоразумение. Загадка объяснилась.

Будь в том надобность, ты бы побился об заклад, что это не потребовало от моей проницательности большого напряжения. «Действительно, — скажешь ты, — довольно очевидно, что человек в парике сегодня женился, что он снял с себя свои ученые доспехи, собираясь драться на дуэли, и что, убив гусарского офицера близ улицы Берри, ты отомстил именно за его смерть. Вполне естественно, что офицер был введен в заблуждение твоими ответами и принял тебя за секунданта своего противника. Еще более понятно, что незнакомец, который наблюдал за поединком издали, ошибся, увидя, как ты одет, и принял тебя за своего зятя. До сих пор все совершенно ясно».

Согласен, но, по-моему, так же очевидно, что в подобных обстоятельствах мысли с трудом укладываются в мозгу и что нелегко привести свои суждения в порядок, если ты только что убил человека, если ты сам играешь роль другого, если к тебе пристает третий и дело идет не о чем ином, как о нарушении таинства брака.

Во всяком случае, несомненно, что я все еще раздумывал об этих бесконечных осложнениях, когда мой провожатый внезапно втолкнул меня в нарядно обставленную комнату и закрыл за мной дверь, крикнув мне: Доброй ночи, доктор, — вот постель новобрачной!

Начиная с этой минуты колебание было уже недопустимо, и мне оставалось только бесстрашно завершить брачный обряд, каков бы ни был подарок, уготованный мне небом. Однако на этот счет я был не совсем спокоен и, подстрекаемый любопытством, подошел к брачному ложу. Тихий, размеренный звук ровного дыхания успокоил меня. Новобрачная спала или притворялась спящей; это заставило меня предположить, что она не была осведомлена о тех превратностях, которым должен был подвергнуться ее муж, или же не особенно беспокоилась о нем; но так как мне было совсем не безразлично знать, какого рода чувства она к нему питала, я быстро перешел к осуществлению моего плана; закрыв себе почти все лицо объемистым париком доктора, я медленно приподнял полог, опасаясь получить в награду за свою нескромность лишь неприятную уверенность. Но судьба оказала мне не столь плохую услугу. Хотя поза моей очаровательной молодой жены не позволяла обнаружить и десятой доли ее прелестей, я не могу объяснить, отчего взрыв охватившего меня восторга не открыл во мне любовника и не лишил меня прав мужа.

Она лежала, склонив голову на одну руку и прикрыв ее другою, так что можно было заметить лишь подбородок, изваянный самими Грациями, и краешек губ, подобных лепесткам розы. На белоснежное плечо широкими кольцами ниспадали пепельные волосы; волнистые кудри тихо поднимались и опускались вместе с медленными движениями груди, наполовину скрытой от меня ревнивым полотном сорочки. Устремив глаза на нежную округлость, белизну которой кое-где оттеняли голубые жилки, я влюбленно наблюдал ее страстный трепет, как вдруг моя дрожащая, неуверенная рука выпустила полог, который с тихим шелестом медленно опустился. Вздох возвестил меня, что молодая женщина проснулась.

Мне нельзя было терять ни одного мгновенья. Меньше чем в минуту я погасил все свечи, сбросил свой нелепый костюм и вознамерился, горя любовью и нетерпением, исполнить обязанности покойного и овладеть его наследством.

Если я не рассчитывал провести столь прекрасную ночь, то мог по крайней мере предполагать, что волшебница, которой я обязан наслаждением, не питала надежд на что-нибудь лучшее. Едва я успел приучить целомудрие новобрачной к моим ласкам, как она уже начала восклицать с удивлением в голосе: «Какой милый доктор! Какой милый доктор!» Повторяла она это всякий раз, как я доказывал ей свой пыл красноречивым приношением; когда же сон отяготил ей веки, она обвила меня руками, ее грудь вздымалась, уста горели и, продолжая мечтать и во сне о только что испытанных наслаждениях, молодая женщина все еще шептала: «Какой милый доктор!»

Эти дивные часы протекли слишком быстро, и первые же лучи солнца, озарившие слабым светом комнату, прогнали прочь призрак моего счастья. Опьянение любовью уступило место мукам страха, все мои восторги вспоминались мне теперь лишь как рассеившееся сновидение. Бесшумно выскользнув из алькова, я подошел к окну, которое, к счастью, находилось на небольшой высоте от земли, так что из него, как мне показалось, можно было безопасно выпрыгнуть, не подвергая себя особой опасности, ощупью нашел мою взятую напрокат одежду, быстро облачился в нее и, открыв окно, выпрыгнул со второго этажа на улицу. Может быть, я плохо рассчитал расстояние или неудобный наряд сковывал мои движения, но только я во всю длину растянулся на земле и лишь через некоторое время встал на ноги весь в синяках и весь в грязи.

Находился я на Елисейских полях. Издали я увидел кровавое поприще моих ночных схваток и сделал большой крюк, чтобы его обойти. Боль, которую я чувствовал во всем теле после моего неудачного прыжка, заставила меня замедлить шаг, и когда я дошел до центра Парижа, было уже восемь. И вдруг я заметил с ужасом, которого не мог преодолеть, что все смотрят на меня и что при моем приближении прохожие останавливаются. Вскоре толпа еще выросла и расступилась передо мной в два ровных ряда, оглашая воздух нестройными криками, в которых мне слышались и угрозы и проклятия. Холодея от страха и не надеясь спастись, я все же попытался идти скорей, расталкивая локтями наглую толпу, преследовавшую меня своим жестоким любопытством, и добрался до гостиницы, сопровождаемый скопищем народа, которое еще больше увеличилось во время пути.

Лабри долго не мог понять, что со мной случилось, но когда я указал ему на многочисленную свиту, следовавшую за мной по пятам, и объяснил этим обстоятельством мой испуг, он воскликнул:

— Ей-богу, сударь, раз уж вы надели такой смешной наряд, вы должны были ожидать, что к вам сбежится весь уличный сброд. Вероятно, — прибавил он с важностью, — вы возвращаетесь с Пафоса или участвовали в «Ночном бдении».

— Наглец!

— Ваш костюм так необычен, что он, наверное, произвел сильный эффект.