Личный демон. Книга 2 - Инесса Ципоркина

— Я врнлся, — мутно произносит кто-то, запрыгивая на край алтаря привычным и в то же время неловким, пьяным движением. Катерина, зная, что это может быть только Мореход, продолжает упорно сидеть, не поднимая головы. Пусть видит, что на него обижены. Хотя что сатане ее обида — на него, небось, обижались миллиарды людей.

— Дисюда, — все так же нечленораздельно бормочет Денница и к катиной спине прижимается тяжелое тело в сырой, противной на ощупь одежде. Катя злится все сильнее: ушел, оделся, напился, словом, провел день с пользой и удовольствием, пока она тут сидела в чем мать родила, в пыльном пледе, без крошки хлеба, без глотка воды! Катерина старательно не думает о том, что все эти долгие, долгие часы ей не хотелось ни есть, ни пить, ни чего бы то ни было еще, а тело перестало чесаться и болеть, как только сознание перестало напоминать, что оно ДОЛЖНО болеть и чесаться. Что после ночи, проведенной на голом камне, человеческому телу положено ощущать дискомфорт. Катя из последних сил цепляется за эхо своей смертности, уязвимости, небожественности.

— Где был? — сухо осведомляется она. — На мальчишнике?

На ум не приходит ничего, кроме возмутительной картины, где Тайгерм отрывается в компании демонов, хохочущих во всю глотку, хлопающих рюмку за рюмкой и наблюдающих за стриптизом таких же священных потаскух, как она, Катерина, только рангом пониже. Должен же мужчина перед началом семейной (ну хорошо, почти семейной) жизни вспомнить все лучшее?

— Пчти… — выдыхает ей в затылок Денница, заключая Катю в объятья, словно в пыточную железную деву, вминая в себя, окружая собой, окольцовывая. Его ладони оставляют на катиной груди, на животе красные липкие следы, пахнущие так пряно, так будоражаще…

— Это что, кровь? Ты ранен? — взвивается Катерина, забывая дуться на своего неверного… кого? Любовника? Тюремщика? Бывают на свете неверные тюремщики?

— А как же! С ангелом драться — не мутовку облизать, — кривляется Тайгерм. — Принял вызов Уриил, снизошел до нас, светлейший. Ничего, ему тоже не поздоровилось, — самодовольно урчит Мореход, пока Катя сдирает с него заскорузлую окровавленную рубаху. — Не бойся. На мне все заживает, как на ангеле… Или как на собаке! — и ржет, ненормальный.

— Воды! — требует Катерина, подойдя к краю алтаря и впервые протягивает руку за грань спасительного светового столба. С трепетом душевным она ждет, что за руку схватят, утянут вниз, в адскую темень и там растерзают в клочья. Но в катину ладонь через минуту почтительно вкладывают узкогорлый сосуд, тяжелый, будто ядро. Катя принимает его в охапку, не благодаря (слово «спасибо», «спаси тебя бог» здесь, в преисподней, кажется непристойной шуткой), несет к Деннице. Тот, полураздетый, полусонный, сидит и жмурится, точно кот на солнышке. Катерина, пыхтя от напряжения, наклоняет над его головой змеей изогнутое горлышко и прямо в лоб мужчине ударяет неожиданно сильная золотистая струя. Брызги летят во все стороны, Тайгерм хохочет, встряхивается по-собачьи, ловит жидкое золото ртом, в ноздри Кате ударяет резкий аромат, молодое вино пахнет на всю преисподнюю, Катерина моет своего мучителя вином, оттирая ладонью кровавые потеки с мускулистого тела и пьянеет от смеси запахов — вина, крови, пота и желания.

Золотые струи, окрашенные кровью Денницы в красное, растекаются по камню во все стороны, ползут во тьму, падают с края алтаря в подставленные чаши, Катя слышит дробный перестук капель и понимает: прямо сейчас там, в темноте, наполняются чаши для дьявольской евхаристии.[22] Кровь владыки преисподней, смешанная с вином, благоговейно, по глотку разделяется на всю его погрязшую в грехах паству, служится сатанинская литургия. А зачинщица всему этому безобразию она, Катя! Но Катерина лишь ожесточенно трет бока Тайгерма, который совершенно по-кошачьи подставляется под катины ладони. И заливается невинным детским смехом, когда Катя стягивает с него штаны, промокшие и изгвазданные. Представляя себе, сколько восторга вызовет у обитателей инферно, Катерина швыряет шмотки Морехода в зал (понемногу привыкая к роли Пута Саграда, Катя учится думать о грозной тьме вокруг алтаря как о зрительном зале). Паства глухо стонет в экстазе, ловя свои грязные священные реликвии и наблюдая за тем, как ее божества, снова голые и скользкие, будто садовые слизняки, обнимаются посреди каменной плиты.

— У тебя сладкая щека. И ухо тоже, — пыхтит Тайгерм, тычась Катерине в висок. Его язык проводит влажную дорожку по катиной шее с таким смаком, точно это Катю в вине купали. Впрочем, оба они мокры насквозь и липнут друг к другу всей кожей, разлепляясь с чуть слышным причмокиванием, похожим на звук поцелуя.

— Долго мы тут торчать собираемся, в свете прожекторов? — ворчит Катерина, щурясь, вглядывается во тьму преисподней, пытаясь понять, СКОЛЬКО их там, наблюдающих, возбужденных, безумных.

— Пока тебе не станет все равно, — насмешничает Денница.

— Что все равно? — рассеянно спрашивает Катя.

— Всё все равно, — находчиво отвечает князь ада. — Пока ты не перестанешь думать о других. Что они там себе думают, какого они о тебе мнения, кем они тебя считают, удобно ли им в твоем присутствии… Вот перестанешь обращать внимание на людей — и алтарь тебя отпустит. Вернее, ты себя с него отпустишь.

— Я никогда не перестану думать о людях, — злится Катерина. — Ну как можно о них забыть, а? Стоят тут, сопят, таращатся, вот-вот свистеть начнут и попкорном кидаться…

— Эти-то не начнут, — уверенно говорит Тайгерм, — а вот настоящие, живые люди — те не только попкорном в Священную Шлюху кидали. Ты должна научиться быть собой под любым взглядом, под любым ударом. Чтобы они тебя не смяли, как сырую глину.

И только тут до Кати доходит: здесь, на огромном камне, все шероховатости которого она выучила наизусть за время заточения, Денница ее, бедную узницу, отнюдь не пыткам подвергает. Это печь, где он проводит обжиг, делая податливую, мягкую Катерину жесткой и равнодушной. Катерину, которую даже в ипостаси Кэт больше всего интересовало одно — произвести правильное впечатление!

Понимание такой простой истины поражает Катю. Унизительно-пафосный титул Пута Саграда перестает казаться издевкой. Новая, вступившая на собственный путь Священная Шлюха смотрит на своего Люцифера немигающим взглядом, ища следы тайной насмешки, дьявольской хитрецы и коварного замысла. А видит только печаль. Поистине ангельскую, всеобъемлющую, необъятную.

— Я научусь, любимый, — шепчет она Деннице, мучительно желая, чтобы он перестал грустить, чтобы снова стал таким, как она привыкла — жестоким, насмешливым, злым… Собой. Ей так удобней. Преисподняя внизу, небеса наверху, вода мокрая, а Люцифер злой. Пусть все будет правильно. Даже если это кажущаяся правильность. Катерине еще рано видеть истинное положение вещей.