Микки-7 - Эштон Эдвард

С виду совсем не страшно.

Намного приятнее рассеяться, чем быть разорванным на части ползунами.

— Ну что, — говорит Восьмой, — ты готов?

Я пожимаю плечами:

— Думаю, да. Если честно, сейчас я жалею, что мы не вынесли этот вопрос на суд начальства, но давай поступим, как задумали.

Он улыбается и хлопает меня по плечу:

— Ты хороший парень, Седьмой. Жаль, что придется засунуть тебя в эту дыру.

Мое сердце дает перебой.

— В смысле — засунуть?

Улыбка сползает с лица Восьмого.

— Сам подумай. Ты что, хочешь свалиться в люк, находясь в сознании?

Хм. Веский аргумент. Трупы по-настоящему умерших погружаются в люк довольно медленно. Я не знаю, какова в действительности максимальная скорость поглощения, но при любом значении, меньшем бесконечности, разумнее всего быть без сознания или уже мертвым.

Восьмой встает рядом со мной и заглядывает в люк.

— Знаешь, — говорит он, — ты все еще можешь поступить как порядочный человек и добровольно самоустраниться.

— Конечно, — соглашаюсь я. — И ты тоже.

Он обнимает меня одной рукой за плечи.

— Но этого не произойдет.

— Да, похоже на то.

Диск снова чернеет. Наверное, пыль закончилась. Восьмой отхаркивает слизь из бака и сплевывает на диск. Она ярко вспыхивает, коснувшись границы поля, секунду шипит и исчезает.

— Возможно, процесс не такой безболезненный, как я думал, — замечает он.

— Точно, — говорю я. — Знаешь, я мог бы задушить тебя перед тем, как столкну вниз.

Он ухмыляется.

— Спасибо, Седьмой, ты просто воплощение человеколюбия.

Мы стоим и молчим. Такое чувство, что рука Восьмого у меня на плече становится тяжелее с каждой секундой. Наконец я сбрасываю ее и поворачиваюсь к нему лицом:

— Если мы оба готовы, начнем?

— Пожалуй.

Он поднимает левую руку. Я — правую. Мы одновременно сжимаем кулаки и начинаем отсчет:

— Один…

— Два…

— Три…

— Давай!

Сначала я задумал камень, но, услышав команду, сообразил, что он — это я. Значит, он загадал то же самое. Тогда нужно выбирать бумагу, так? А вдруг он тоже об этом подумал? Тогда он догадается, что я выберу бумагу, и выбросит ножницы. Это возвращает меня к камню, что и неплохо, потому что, пока мысли описывали круг, я так и не разжал кулак.

Я смотрю вниз.

Он выбросил раскрытую ладонь.

— Сожалею, брат, — говорит он.

Ага, сожалеет он.

Ну спасибо, мудила.

4

Когда я стоял на коленях над люком, в жалких десяти сантиметрах от рассеивающего поля, и передо мной маячила весьма реальная возможность превратиться в биомассу для голодных колонистов Нифльхейма, я снова задумался о том, правильно ли поступил, приложив большой палец к панели считывателя биоданных в кабинете Гвен Йохансен девять лет тому назад.

И даже сейчас мне пришлось признать: да, правильно. Незачем и спрашивать.

Покинув кабинет Гвен, я не пошел домой. Хотя мне очень этого хотелось: я устал, проголодался и мечтал о горячем душе. Однако я не мог показаться дома — по той самой причине, по которой не мог ответить отказом на соблазнительное предложение Гвен о возможном бессмертии, пусть даже в таком урезанном варианте. Видите ли, я попал в черный список Дариуса Бланка, и, насколько я тогда понимал, реалистичного способа быть вычеркнутым из него не существовало.

Корень этой проблемы — как, впрочем, если подумать, и большинства моих проблем — тоже заключался в Берто.

Берто был единственным человеком на «Драккаре», которого я знал до того, как сдал образец ДНК Гвен и вручил другим право распоряжаться моей жизнью. Мы с Берто познакомились в школе. Он был высоким, спортивным и на удивление симпатичным парнем, если учесть, что из него в итоге выросло, а я… я был таким же, как сейчас, только ростом поменьше. Мы сдружились на почве любви к симулятору полетов — который Берто освоил на уровне аса за час, а я так и разбивался до самого выпуска — и ненависти к школьной администрации. В моем случае ненависть была взаимной: их бесило, что я одержим историей, вместо того чтобы изучать полезные предметы. Зато Берто, несмотря на наши совместные усилия, учителя обожали как родного сына. В десятом классе препод по высшей математике предупредил Берто: если он хочет полностью раскрыть свой потенциал, ему не стоит проводить со мной так много времени.

Думаю, мой друг воспринял это как очередной вызов.

Собственно, вот единственное, что вам нужно знать о Берто: он был одним из тех противных детей-вундеркиндов, у которых с первого раза идеально получается все, за что они ни возьмутся. Когда нам было по пятнадцать, мама подарила Берто ракетку для игры в погбол. Он не брал уроков, не вступил в дворовую лигу. Он всего лишь пару месяцев постучал мячом о стену здания школьной администрации после уроков, чтобы понять принцип, поиграл один сезон за школьную команду, а потом взял и подал заявку на участие в профессиональном турнире. Никто понятия не имел, кто он и откуда, когда Берто явился на первый матч. Он выиграл его с лёту, а к концу недели занял второе место в своей возрастной группе. На следующий год он взял первое место в любительской лиге. Летом после нашего выпуска он начал играть за деньги. К тому времени, как он оставил игру ради серьезных полетных тренировок, в планетарном рейтинге игроков он занимал десятое место.

Я бы не стал об этом упоминать, но спустя восемь лет, когда я жил в отстойной квартире в самом непрестижном районе Кируны, Берто как раз прошел отбор и получил место в экипаже «Драккара». Мы сидели в кафе под названием «У пьяного Джо», прихлебывали чай и убивали время в ожидании трансляции матча на большом экране над барной стойкой, как вдруг приятель признался мне, что подумывает в последний раз принять участие в весеннем турнире профессионалов, перед тем как исчезнуть в неизвестности.

— Только представь, — добавил он, — если после стольких лет перерыва в спортивной карьере я возьму этот кубок, то стану легендой! Обо мне будут вспоминать даже сто лет спустя!

Я открыл было рот, чтобы сказать ему, что легендой он, конечно, станет, но не потому, что после восьмилетнего перерыва выиграет мировое первенство, а потом исчезнет в лучах заката. А потому, что в первом же матче продует сто очков восемнадцатилетней восходящей звезде.

Но, конечно, ничего подобного я не сказал. До меня вдруг дошло: я-то знаю, что за последние восемь лет каждую свободную минуту, когда не находился в воздухе или на орбите, Берто проводил в моей компании, но остальные жители Кируны об этом не подозревают. Они все еще помнят, как двадцатилетний Берто Гомес в пух и прах разбивал закаленных в боях профессионалов, даже не вспотев при этом. Они помнят, как он вытворял ракеткой такие финты, которые до его появления считались физически невозможными, и как комментаторы в голос утверждали, что такого самородка не видели за всю свою карьеру. Никто не поверит, что он восемь лет не прикасался к ракетке.

— Давай, чувак, вперед, — сказал я. — Стань чертовой легендой.

Так он и поступил. Когда он зарегистрировался для участия в турнире, об этом прознали на одном из новостных каналов и взяли у него интервью, перебивая диалог нарезкой трансляции последнего турнира, в котором он принимал участие и который выиграл, не потерпев ни одного поражения.

Я же тем временем сгреб все имеющиеся у меня средства, набрал долгов и поставил всю сумму на поражение Берто в первом матче.

Мне нечем оправдать свое решение, кроме как тем, что историки-любители были не самой востребованной профессией на рынке труда в Кируне и никаких перспектив оплачиваемой работы мне не светило, а сама идея всю жизнь прожить на пособие приводила меня в полное отчаяние.

Неужели, спросите вы, это было хуже, чем медленно, начиная с головы, рассеяться на молекулы в рециклере? Не знаю, тогда я об этом вообще не думал.

Вы, наверное, уже догадались, чем кончилось дело.