Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

«Нужно найти кусочек метеорита, – продолжала она свою мысль, – попроси у Димы, он договорится с кем-нибудь, у кого есть. Возьми этот кусочек, плюнь на него три раза, а потом закопай под деревом в лесу (пусть Дима тебя отвезёт) и прочти молитву».

Спрятала письмо обратно в конверт, не добравшись до финала. Мамина мудрость действует на меня примерно так же, как падение метеорита на экономику Челябинской области.

Доехали до Коркино, откуда лет десять назад Диму забирали в армию. Я смотрела на мужа и думала – почему он не бросит меня? Так поступили бы десять мужчин из десяти… Забеременеть у меня никак не получается, а тут ещё и это… Я бы на Димином месте, скорее всего, ушла от себя – нашла бы какую-нибудь другую жену, молодую, здоровую, с нетронутым запасом живучих яйцеклеток.

– Ты что так смотришь, нехорошо тебе? – заволновался Дима. Перед нами шёл караван тяжелых медленных фур, – и никакого просвета на встречной. Я не умею водить машину, то есть, в теории я знаю все правила, но на практике они мне так ни разу и не пригодились. Дима много раз усаживал меня за руль, и я какое-то время ехала по прямой, но как только ситуация на дороге начинала требовать включенности, поступка, решения, я тут же бросала руль и останавливалась.

– Ваше место на дороге только в качестве пешехода, – важно сказал инспектор ГИБДД, которому я трижды пыталась сдать вождение.

Фура, что шла перед нами, замигала поворотником и съехала на обочину. Дима перестроился на очень кстати опустевшую встречную и обогнал, как в детской игре, сразу несколько грузовиков и грязненькую «пежо» с екатеринбургскими номерами, которая и держала весь этот караван на привязи, как рыбёшек на кукане.

Мы вырвались вперед, и целый мир лежал перед нами вплоть до Южноуральска, где ремонтировали дорогу. Полчаса стояли у временного светофора, успели выпить чаю из термоса и съесть полпакетика сушек. Ноги мои вели себя вполне прилично – то есть, они в буквальном смысле слова могли меня куда-нибудь вести.

Когда Южноуральск, наконец, остался позади вместе со своим ремонтом, мы полетели по опустевшей трассе. Небо голубело, как озеро, озера синели как небеса. Облака напоминали медуз. По соснам, тянущимся вдоль трассы, хотела провести рукой как по струнам.

И тут я поняла, что не чувствую правую ногу. Хуже того, онемела ещё и правая рука – такое случилось впервые, и если к предательству со стороны ног я уже привыкла и худо-бедно к этому приспособилась, то измена руки выглядела полным концом света.

Облака больше не напоминали медуз, небо могло быть каким угодно, озёр я вообще не видела.

Мы съехали на обочину, включили «аварийку». Дима судорожно искал лекарства в сумке, я трясла правой рукой, как посторонним предметом, не чувствуя ничего, – и в конце концов ударила ею со всей силы о лобовое стекло. Сил моих нет! Вернёмся – найду метеорит и буду плевать на него с молитвой…

– Ты что творишь? – рассердился муж. – Прекрати немедленно! На вот, выпей.

Я проглотила сразу три белых таблетки и две жёлтых, запила всё это водой – часть пролилась на колени. На запястье всё ещё мертвой руки расплывалось красное пятно, в перспективе – синяк.

Мимо, торжествуя, проехал грязненький «пежо», следом, как в кортеже, проследовали шесть фур. Мощные волны сотрясали нашу машину. Минут через десять Дима спросил:

– Идти можешь?

Я поставила ноги на землю, тело тряслось, как у пьяной. Но вдруг высокий зеленый стебель щекотнул колено – и я это почувствовала! Рука оживала значительно дольше, и я успела дойти – уже одна, по делу! – до ближайших кустов. Комары – медленные, мягкие и грациозные, как балерины, – впивались мне в плечи, и я наслаждалась их укусами, потому что ощущала их. От земли пахло хлебом. Солнце висело над макушкой, как прожектор.

Через полчаса мы снова обогнали караван грузовиков под предводительством «пежо», потом прошёл дождь – весенний, яростный и быстрый – и вот уже указатель «Пласт», а значит совсем скоро – Фершамка и Париж, можно обойтись без услуг заплаканной карты. Машина летела вперёд, туда, где небо распахивалось пополам, как книга прочитанная до середины.

Вдали над Парижем висела громадная синяя туча, – время от времени она вспыхивала раскаленной добела молнией, и это было похоже как если ударишься локтем («нервом», как выражается мама) о самый острый в доме угол.

Позади вновь вырос тот самый «пежо» – он явно собрался нас обогнать, водитель выжимал из своего автомобиля все соки, перестраиваясь на встречную полосу. Дима махнул – обгоняй! Из открытого окна «пежо» свисала рука водителя-победителя – локоть был круглым и чёрным от въевшейся грязи.

Мы въехали в Фершампенуаз, и сразу же остановились – посреди дороги лежала большая лохматая псина.

– Собьёт кто-нибудь! – сокрушался Дима, осторожно объезжая собаку. Псина даже не повернула головы в нашу сторону. Иногда мне тоже хочется лечь на проезжей части – но мужу я этого, конечно, не скажу.

Пролетев Фершамку, тряслись ещё двадцать километров по условно хорошей дороге. Туча лежала над посёлком широкой синей шляпой. Дождя здесь не было, и только молнии по-прежнему вспыхивали – как будто кто-то в небесах махался шашками. Гром раскалывал воздух на кусочки. Девушка-туристка в желтой футболке обвилась вокруг таблички «Париж» как вокруг шеста в стрип-клубе – позировала для фотографии.

Дима остановил машину на улице Форштадт. Евка бежала к воротам, теряя калоши.

Ах, Париж, мой Париж… Всё вспомнилось в секунду, большой каменный город отъехал на задний план. Нет, и никогда не было на свете N-банка, нашей с Димой квартиры, кино, клубов и сети вай-фай. Яркие крыши, палисадники, распираемые сиренью – уже кое-где поржавевшей, процветающей… Ранняя весна была в Париже – в городе сиренью ещё и не пахло. Гуси деловито топчутся вокруг поленницы. Коровы, опьяневшие от воли и воздуха, пьют грязную воду из лужи. Мама с такой силой стискивает меня в объятьях, что я взвизгиваю от боли, и радуюсь этой боли не меньше, чем маме. Наташа кричит из огорода, чтобы мы не копались и накрывали на стол, хотя сама вот именно что копается в земле.

Говорят, был сильный дождь – как из водяных пушек, но теперь небесное войско передислоцировалось, и гром едва слышен – как чей-то стихающий гнев. Мама тащит меня на веранду и крутит во все стороны – будто я новая кукла, которую она собирается купить. Евка ноет, чтобы я срочно посмотрела её новые фотографии. Дима уже в огороде, пытается отнять у Наташи лопату.

– Не так плохо, как я думала, – заключает мама, окончив осмотр. – Но тощая какая, смерть смотреть! Один нос остался. Так что к бабке завтра всё равно поедем, Батраева сказала, её даже батюшка из Магнитки благословляет. Бабка истинно верующая, берёт только продуктами. Икру привезла?

Вручаю маме сумку с продуктами – банки с икрой, колбаса, шампанское, конфеты. Традиционный городской набор.

– Теперь я буду вас кормить! – торжествует мама.

А вот об этом я забыла – и напрасно! Я мало ела и до болезни, а теперь каждый приём пищи – испытание. Готовлю для Димы, но сама глотаю разве что кусочек, и даже его мне всегда слишком много. Маму и так-то легко обидеть – она от любого слова вспыхивает, как лесной пожар от непотушенной сигареты. Ну а если закрывать тарелку ладонью и пытаться улизнуть из-за стола, не перепробовав всех блюд – это будет обида такой силы, что Эйфелева башня покачнется.

Пытаюсь схитрить:

– У меня диета. Лечебная.

– Ну немножко-то можно нарушить? Чай к матери приехала, не к Матрёне Сидоровне!

Про Матрёну Сидоровну я слышу с детства, но так до сих пор и не уяснила – реальный это человек, или же собирательный образ неумелой неряхи.

Пока Евка накрывает на стол, я сижу на диване и смотрю на старые часы с ходиками, которые прожили в нашем доме значительно дольше меня. Их когда-то давно выдали отцу как премию – я помню, что он ими очень гордился. Там даже есть гравировка: «Муравьёву П.С., победителю соцсоревнования».

Часы, как отозвавшись, пробили четыре раза. И тут же заскрипела калитка, а потом – ещё, и ещё раз. Соседи шли к столу с тарелками, банками и кульками: впереди всех статная тётя Лида Батраева с внуком Коленькой. Коленька тащил тарелку с пирогами на вытянутых руках – и я вдруг подумала, что мой ребенок, который решил не рождаться лет восемь назад, был бы сейчас такого же возраста. Коленька на одни пятерки учится в школе, изучает нагайбакский язык в кружке, играет на баяне в самодеятельности, пишет стихи и делает множество других, совершенно недоступных мне вещей.

Мама – классный руководитель Коленьки, второй его штатный обожатель.

Все рассаживаются за столом и начинают есть: одни – окрошку с пирогами, другие – моё лицо.

Тётя Лида не выдерживает первая:

– В Париже́-то сколь не была, Татьян?

– Года два, – признаю я.

(На самом деле – значительно дольше).