Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Борис Минаев

И так было буквально во всем. Однажды вечером вместо картошки ему принесли горбушку черного хлеба (вообще-то хлеба в «народной республике» почти не было), и вот он жевал этот хлеб и тоже почти плакал, до того было вкусно и сладко, он жевал этот хлеб медленно, благодарно, тихо, нескончаемо долго, как какой-нибудь библейский еврей…

Любая грязная лужа с плавающими кузнечиками привлекала его внимание, боже, как там всего было много, в этой грязной луже, как там была богато представлена фауна и флора нашей чудесной Малороссии, как все это было густо, наполнено, живо!..

А тут еще по какой-то непонятной причине народный есаул Почечкин (ударение на первом слоге) велел конвою водить его по селу Светлое туда-сюда, показывая различные достопримечательности, и было жарко, да, очень жарко, и пот заливал глаза, но вместе с тем безумно интересно, Даня тихо задавал вопросы, а конвойный с винтовкой тихо ему отвечал: да, вот тут, видите ли, у нас базар, а вот тут гимназия была, а тут судебное присутствие, везде теперь над каменными домами (присутствие, банк, тюрьма, гимназия, купеческое собрание, торговые ряды) возвышался и гордо трепетал черно-сине-зеленый флаг народной республики, всюду были пришпилены к дверям и столбам и к стенам различных заведений приказы народного есаула. А почему он, собственно, народный, и что это значит? Сначала конвойный испугался, а потом начал тихо объяснять, пока они шли: ну то есть как, изволите видеть, вот есть казацкая сотня старого режима, но она как есть является войсковой единицей, однако наша сотня, она же ведь войсковая единица народной республики, и потому ее начальник, он по-старому есаул, а по-новому – народный. Между тем Даня под это невнятное журчание, под испуганный шепот конвойного впитывал в себя все запахи, блики, звуки, оттенки этого места, может быть, последнего места в его короткой жизни – но оттого не менее прекрасного, о да, это было совсем уютное, совсем украинское, не тронутое ничем: ни просвещением, ни гражданскими правами, ни идеями, ни войной прекрасное место, где ходили такие прекрасные женщины, и у них была такая прекрасная походка, такие прекрасные пышные бедра, и они смотрели на Даню такими прекрасными испуганными глазами, а по зеленой траве, которая заменяла собой тротуары, ходили такие прекрасные курицы и так прекрасно оставляли в этой пахнущей летом траве свой прекрасный куриный помет…

Даня попытался направить речь конвойного на другие темы, может быть, более простые и житейские, и тот послушно объяснял, что да, вот теперь в здании бывшей женской гимназии находится народный госпиталь, и врачи, которые раньше принимали больных исключительно за деньги, теперь вот лечат всех без исключения, борются с различными заболеваниями, бесплатно, правда нехорошо у них там с лекарствами, с бинтами, разными прочими медикаментами, с таблетками, порошками, мазями, но они все равно справляются, и народный есаул Почечкин (ударение на первом слоге) даже обменивает их, не врачей, а лекарства, ха-ха, в соседних народных республиках на сало. А сколько же их, кого, а вот народных республик, сколько же их всего в здешних краях, а кто ж его знает, изволите видеть, кто ж их считал, ну ты попробуй, сердечный, – и, перекинув винтовку на левую руку, конвойный начал считать, загибая пальцы. Очень большая народная республика располагалась, по его мнению, в Александрове, другая в Юзовке, третья в Макеевке, четвертая в Елисаветграде, пятая охватывала пространство от Мариуполя и далее вдоль берега моря, была еще своя республика в Екатеринославе. Везде были свои атаманы, президенты, губернаторы, главы правительств, а то и целые парламенты, а то и верховные советы, а то и главнокомандующие. Чуднее других был атаман Бородайло, он установил в качестве правящей партии социалистическую крестьянскую, и у него высшим органом управления был сход. Но народный есаул Почечкин (ударение) всего этого не одобрял, он считал такой подход глубоко формальным и даже подлым, ибо что ж такого можно решить на народном сходе, когда люди маются, стоя враскорячку на жаркой площади, а тут тебе такие важные вопросы – и продовольственная проблема, и вопрос о своей валюте.

О чем? – спросил Даня, действительно не поняв с ходу важность темы, ну чтобы деньги свои были, напечатать, значит, наши деньги, нашей народной республики, а всех спекулянтов под расстрел, тут конвойный смутился, что затронул такую неприятную для гостя тему, но быстро оправился и продолжал: ну вот, короче говоря, народный сход – это, конечно, хорошо, но на самом деле у них в народной республике Светлое, пусть она маленькая и не такая известная, как другие, все устроено намного лучше, потому что существует представительное собрание. Это как, осторожно спросил Даня и немедленно получил ответ. Ну то есть это когда все сословия представляют от себя по два человека, и потом все эти представители собираются и решают вопросы вместе с народным есаулом во главе. Какие же сословия? – поразился Даня, и оказалось, что даже от купцов, не говоря уж об учителях, мещанах, рабочих, крестьянах, железнодорожных служащих, ремесленниках, лавочниках, цыганах, евреях, женщинах – от всех по два человека!

Итого получается… двадцать два.

А женщины-то при чем? – опять с не меньшей силой поразился Даня. И конвойный ответил, что как же так, они ж тоже сословие. И у них свое мнение по каждому вопросу. А если учителя от себя выберут женщину, может же такое быть? – не унимался Даня. Ну конечно может, спокойно и с достоинством отвечал конвойный, да только речь же идет не обо всех вообще женщинах, а лишь о тех, которые дома сидят и по хозяйству, а таких у нас большинство.

…Эти дни перед расстрелом были, наверное, лучшими в жизни Дани, как будто он заново родился, хотя, напротив, должен был вскоре умереть. Конвойный позволял ему есть зеленые еще яблоки. Стоял жаркий июль, а яблоки уже лежали в траве, с коричневыми бочками, напоминая о том, что когда они дозреют, его, скорее всего, уже не будет в живых. Он очень радовался, что конвойный попался такой милый. Кстати, по всей видимости, он его и расстреляет, вообще, об этом следовало бы узнать заранее, и в момент, когда все было особенно хорошо, они сидели на крыльце бывшей гимназии и пили квас, Даня спросил: а как тут происходят расстрелы и кто будет исполнять? Конвойный закашлялся, а потом спокойно ответил, что никак не происходят…

Слово за слово из него удалось вытащить интересные подробности. Оказалось, что глава местной власти Почечкин не любит расстрелы. Поэтому расстреливают в народной республике редко, только в случаях крайней нужды. За злодейства. Даня попытался выяснить, как можно более аккуратно, какова градация злодейств. Ответы были обнадеживающие. Злодейством считалось в народной республике бессмысленное смертоубийство одного, двух и более человек, изнасилование, в особенности групповое, воровство продовольствия в крупных размерах, ну и… оскорбление революционных чувств (срывание флагов, глумление над святынями, коими считались Конституция народной республики и ее Представительное собрание). Даня решил тогда выяснить, бывали ли случаи глумления и как часто. Да не часто, заметил конвойный, но все ж таки расстреляли злодея. Оказывается, еще в начале существования республики недовольный решениями новой власти купец Дементьев набросился не то с кулаками, не то с кастетом на главу Представительного собрания народного есаула Почечкина и был им застрелен в упор. Так это ж не расстрел, это самозащита, подумал про себя Даня, но вслух сказать отчего-то не решился. Невероятный гуманизм здешних порядков показался ему странным и оттого подозрительным. Возможно, людей в подвалах здесь пытают по ночам и закапывают живьем, такое ведь тоже возможно, и Даня внезапно задумался о том, что вряд ли он сможет получить ответ на все мучающие его вопросы в этой жизни, а в другой жизни, наверное, ведь и вопросы будут другие?

Дане не доводилось самому участвовать в расстрелах. Бог миловал, как сказала бы мама, расстрелы не входили в его функции ни в качестве руководителя уездных хлебозаготовок в Александрове, ни в грозном качестве консультанта реввоенсовета 14-й армии, всегда это делали какие-то другие люди.

Эти расстрелы, ну то есть когда несколько человек (минимум два или три) стреляют в безоружного, даже иногда со связанными руками, приговоренного, порой сильно раздетого, раненого, находящегося уже по ту сторону жизни и смерти, – они, конечно, были ужасны. Однако закрадывалась порой странная, но утешительная мысль, что такой вот расстрел, одиночный, как называл его Даня, был лишь небольшой частью огромного зла, которое в невиданных размерах распространилось по его земле. Например, Даня не мог забыть обстоятельства гибели одного из командиров «повстанцев», атамана Мохнаткина (то есть, в сущности, крестьянского атамана), который пытался реквизировать у крестьян же хлеб для нужд своего «революционного отряда». Мохнаткина крестьяне взяли в плен, а затем сожгли на костре, и эта жуткая казнь вовсе не была единичной или особенной в те годы. Не имевшие огнестрельного оружия повстанцы зачастую просто закапывали в землю коммунистов, которых они считали врагами, да и вообще всех, кто пытался реквизировать у них хлеб или скот в те голодные месяцы, забивали их до смерти кулаками, причем часто это делали женщины, дубинами, камнями, заливали кипятком, накалывали на вилы, разрывали лошадьми и так далее. Однако именно гибель крестьянского атамана Мохнаткина Дане часто снилась, хотя он ее лично не видел, а только слышал о ней, запах горелого человеческого мяса тревожил его даже по ночам, он ярко представлял себе, как умелые крестьянские руки быстро складывают костер, водружают кол, привязывают атамана Мохнаткина, и тот вдруг быстро осознает, что его сейчас сожгут. Он чувствует приятный запах древесины, и закрывает глаза, затем сознание его распадается на некие отдельные части – здесь Мохнаткин маленький, бежит по деревне, а тут он уже взрослый мужчина, раздевающий женщину, Мохнаткиных вдруг становится много, и огонь начинает весело потрескивать у его ног, много маленьких атаманов горят в костре, как спички, и этот огонь вдруг достигает ноздрей бога Саваофа, который недовольно щурится и глядит на землю сквозь дым. Даня часто думал об этом человеке, которого сожгли на костре, он, наверное, был большим грешником, как говорила мама, но все же он испытал такую смерть, которая избавила его от всего, от всего грязного. Так думал Даня, стыдясь этих мыслей как человек, глубоко сочувствующий коммунистической партии и идеалам мировой коммуны, но все же избавиться от них до конца не мог, они стояли прямо в горле, эти якобы мысли, не давая даже дышать и глотать.