Операция снег - Лев Куклин

- Холмогорская... - тянул он. - Ярославская... Сентиментальная...

Аристарх Аристархович поднял брови.

- Вы, Ивнев, вероятно, имеете в виду "симментальскую"? Сентиментализм, извините, уже не мое ведомство. Это из области "Бедной Лизы"...

Класс бесстыдно грохнул. К Вовке так и пристала новенькая свежая кличка: Сентиментал.

Актером Вовка Ивнев оказался никудышным. Он бледнел на сцене, заикался и забывал слова. В довершение всего он никак не мог повторить центральную в роли хвастливую полководческую фразу:

- Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!

На слове "гренадеры" он каждый раз сбивался, путал слова, нес какую-то околесицу. В его произношении вместо простого и четкого "гренадеры" слышались и горлодеры, и дромадеры, и даже гамадрилы, хотя что такое эти самые дромадеры-гамадрилы значат, думаю, он и сам не мог бы толком объяснить...

Главная режиссерша - наша литераторша Валентина Петровна в свое время побывала в Москве на спектаклях МХАТа. Прикоснувшись там непосредственно к системе Станиславского, она теперь заламывала руки в немом отчаянье и стонала:

- Не так, Ивнев, не так! Опять не верю! Ну что, скажи, мне с тобой делать?

- Наполеон был маленького роста! - победоносно заорал я однажды, врываясь в зал, где репетировали злополучную пьесу, и потрясая растрепанной книгой, словно волшебной палочкойвыручалочкой. - Вот! Читайте все!!!

Я разыскал свое сокровище в рассохшемся сундуке на чердаке дедовского дома. Это был сборник анекдотов о всевозможных исторических лицах, среди которых видное место по праву занимал и Наполеон Бонапарт. За неимением других исторических анналов, мы погрузились в изучение откопанного мною шедевра. Из него вытекало одно неоспоримое обстоятельство: величайший из полководцев Франции был почти миниатюрного роста!

Все с надеждой посмотрели на меня: я и тогда не отличался богатырским ростом, за что носил прозвище Шкалик. Иногда это и без того обидное наименование в школе сокращали до совсем коротенького Шкала...

Я одним прыжком вскочил на сцену, поставил ногу на табуретку, как на воображаемый барабан, и, выбросив вперед правую руку широким жестом, без запинки и с блеском выдал фразу, на которой бесславно кончилась актерская карьера Сентиментала:

- Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!

Но эта блистательная актерская "проба" не убедила неумолимую режиссершу Валентину Петровну. У режиссеров всегда имеются свои необъяснимые прихоти. Она все еще "видела" в этой роли кого-то другого...

Ах, так! Роль Гитлера покамест оставалась вакантной. Будущий спектакль находился под угрозой неминуемого срыва. Я решил сыграть на извечных режиссерских трудностях. Я нутром чувствовал, что настоящему мастеру дозволено все. И я пошел на все!

- А Гитлер, по-вашему, что? Гигант, да? - несколько издалека дипломатично начал я. - Так себе, малявка!

- Вот и играй себе Гитлера, Шкалик! - под общий хохот мстительно заявил Вовка Ивнев. Все-таки что ни говорите, а он не мог простить мне своего провала!

- Ладно! Я сыграю вам Гитлера, - холодным тоном согласился я. - Но при одном условии...

- Каком же это? - подозрительно спросила встревоженная Валентина Петровна.

- При условии... - торжествующе, задыхаясь, выпалил я, - я же сыграю и Наполеона! Мое нахальство сразило всех, в том числе и главную режиссершу. К тому же у нее не было выхода. И конкурентоспособных претендентов на столь разноплановые роли не находилось тоже. Я победил!

- Ну а как же с белыми штанами в облипочку? - ядовито кинул посрамленный Сентиментал. - Или будешь играть Бонапарта в штанишках на лямочках?! Да, ничего не скажешь: это был серьезный контрудар! Наши постановочные затруднения с белыми штанами в обтяжку быстро стали известны всей школе. Все, конечно, сочувствовали нашему творческому коллективу, но помочь... Помочь ничем не могли...

И вдруг - о, это спасительное "вдруг"! - ослепительная мысль прорезала безнадежный сумрак наших мальчишеских мозгов: кальсоны! Ну да! Нам нужны добротные кальсоны!

Начались энергичные поиски подходящих кальсон. Все-таки не следует забывать, что время было военное...

Нас выручила одна девочка, сначала пожелавшая остаться неизвестной. Как-то вечером, после репетиции, когда в школе уже не осталось ни единой души, кроме театральных энтузиастов, она отозвала меня в интимный уголок под лестницей. Там, в этом известном святилище тайн и секретов, по необъяснимой причине смущаясь и краснея, она протянула мне завернутый в бумагу пакет.

- Бери... - чуть запинаясь, прошептала она тоном, от которого у меня почему-то запершило в горле. - Это тебе... Для сцены.

О это неуемное и - надеюсь - бескорыстное служение искусству!

Дрожащими руками я развернул пакет, в нетерпении порвав бумагу.

- Лосины?! - ахнул я, не веря собственным глазам. Увы, это были не лосины. Это были колоссального размера кальсоны. Перед их размерами меркли шаровары Тараса Бульбы. Из полотна, пошедшего на это грандиозное сооружение, можно было бы выкроить паруса для полной оснастки сорокапушечного трехпалубного фрегата...

Я горько вздохнул. Но искусство требовало жертв. И я был готов принести эту жертву. Однако в целях сохранения объективной исторической правды и для моего естественного вживания в образ Наполеона кальсоны необходимо было свести к минимуму...

На следующий день, размахивая исподними, как боевым знаменем, я

диктовал свои условия. Я немедленно ввел в пьесу наполеоновского маршала из сборника анекдотов только ради одной эффектной сцены.

- Позвольте, сир, - почтительно басил мой долговязый одноклассник Мишка Беркман, - я достану. Я же выше вас!

- Не выше, а длиннее! - мрачно и язвительно обрывал я его под единодушное одобрение болельщиков на репетициях.

Историческая острота пользовалась неизменным успехом и обрела вторую жизнь в школе и ее ближайших окрестностях...

Моя смелость получила награду. Впервые я оказался в центре женского внимания. Даже девочки из старших классов прибегали взглянуть на чудака, который собирается выйти на сцену - подумать только! - в одних кальсонах.

Но я вышел!

В день премьеры с самого утра вокруг меня хлопотала целая пошивочная мастерская: девочки завертывали мои ноги в белые штаны в "облипочку" и прямо на мне заметывали швы, то и дело возмутительно прыская.

К сожалению, белых ниток не достали. Так что мои лосины не были шиты белыми нитками: на них красовались крупные черные стежки.

Первый акт, к которому я не имел непосредственного отношения, накалил зрительские страсти.

В начале второго акта я бестрепетно вышел на сцену, поставил ногу на бутафорский барабан и сумрачно скрестил руки на груди. У зрителей не вырвалось ни единого смешка. Произошло чудо! Зал замер, потрясенный моим великолепным обликом.