Чарльз Мэнсон: подлинная история жизни, рассказанная им самим - Нуэль Эммонс

Следующие года два мы колесили по Индиане, Кентукки, Огайо, Западной Вирджинии и, быть может, еще паре штатов, сменив бог знает сколько городов. К тому времени, когда мне исполнилось двенадцать лет, я отставал в учебе, побывал в нескольких исправительных домах для несовершеннолетних и перестал верить, что все любовники моей мамочки были просто ее «дядями». По большому счету я стеснял маму. Кому-то из «дядей» я нравился, кому-то нет, но что касается меня, я их всех терпеть не мог. Думаю, моя ревность и обида на «дядей», спавших с мамой, были заметны, и между нами пролегла трещина. Когда мне было двенадцать, очередной мамин любовник довел дело до конца. В отличие от обычных двух- или трехдневных маминых интрижек этот парень задержался у нее на несколько недель. Как-то ночью меня разбудил шум их пьяных голосов. Они спорили. Большая часть запомнившихся мне слов была сказана мужчиной: «Говорю же тебе, я сваливаю. У нас с тобой все могло быть просто чудесно, но я не выношу твоего мерзкого детеныша». Потом я услышал мамин голос: «Не уходи, потерпи. Я люблю тебя, и мы что-нибудь придумаем».

Бедная мама, мы с ней уже давно истощили гостеприимство родственников и друзей, готовых оставить меня у себя на любое время. Я испортился и привык почти всегда вести себя так, как мне нравилось. Я попробовал пожить в парочке семейных приютов, но был явно не тем ребенком, за которого приемные родители хотели нести ответственность.

Спустя несколько дней после подслушанного мной спора мы с мамой стояли перед судьей. Устроив одно из лучших своих представлений, мать жаловалась на тяготы жизни. Она сказала судье, что ей приходится бороться за существование и не получается обеспечить мне подходящие условия. «Пока мать не сможет достаточно зарабатывать и найти приличный и надежный дом, куда Чарльз может вернуться, я отдаю его под опеку суда и отправляю в приют для мальчиков», — постановил судья. В тот момент эти слова ничего для меня не значили. Я злился на маму и не хотел жить вместе с ней и ее любовником. Я не чувствовал себя ни подавленным, ни обеспокоенным. Потрясение ждало меня лишь на следующий день.

Суд определил меня в религиозную школу — воспитательный дом Гибо в Терр-От, штат Индиана. Со мной все было в порядке, пока меня оформляли в школьной канцелярии, но после оформления документов в моей голове и желудке стали происходить странные вещи. Когда меня проводили в общую спальню, где мне предстояло провести следующие десять месяцев, мне стало плохо. Я не мог дышать. Слезы градом катились у меня по щекам, ноги стали резиновыми, и я едва был в силах переставлять их. Какая-то невидимая сила сжимала мне грудь и вытягивала из меня жизнь. Я любил свою мать! Я хотел быть с ней! «Ну почему, мама? Почему все так происходит? Приди и забери меня отсюда, просто разреши мне жить с тобой. Я не буду мешать тебе!» Мне было очень одиноко — такого приступа одиночества я еще не испытывал. С тех пор я никогда не чувствовал себя так одиноко. Я больше не сердился на мать. Я лишь хотел быть с ней рядом, жить вместе с ней — на любых условиях. Я не хотел, чтобы меня заперли в какой-то школе, отгородив от всего.

Потом шок прошел, и все стало не так плохо. Монахи-католики, управлявшие школой, были вполне добры ко мне, но требовали неукоснительного соблюдения дисциплины. За малейшее нарушение установленных правил пороли ремнем или били палкой и вдобавок лишали привилегий. Поскольку я писался в постель, мне доставалось больше, чем надо, причем за то, с чем я не мог справиться.

В свои двенадцать лет я не был самым младшим в этом заведении, но, имея рост меньше ста пятидесяти сантиметров, а вес — меньше тридцати килограммов, я был мелочью и легкой добычей для задир. Хотя воспитательный дом Гибо не считался исправительным учреждением, за исключением изучения религии, там все было так же. И хотя жившие здесь мальчики не обязательно были малолетними преступниками, они точно так же обижались на родителей, закон и возмущались ограничением свободы, как и обитатели реформаториев. Я навидался в этом приюте всякого такого, чего обычный ребенок видеть не должен, пока не вырастет. Хотя со мной этого не делали, но я видел, как других детей принуждали к гомосексуальным актам. Я узнал, как обходить закон всевозможными способами, и научился держать свои чувства при себе, потому что если уделять слишком большое внимание какой- то одной стороне твоей жизни и привычкам, то окружающие могут воспользоваться этим и поднять тебя на смех. Воспитательный дом Гибо научил меня тому, что друзья могут быть жестокими, а враги — опасными.

Мама приезжала ко мне иногда, но не слишком часто. Если она обещала приехать на следующей неделе, в лучшем случае она появлялась через пару месяцев. Навещая меня, она говорила: «Уже совсем скоро у меня будет постоянная работа и хорошее жилье. Тогда я приеду и заберу тебя домой». Мы рассуждали о том, как будет здорово, когда мы снова будем имеете. Я начинал взрослеть и уже кое-что понимал. Мне казалось, что я мог стать ей большим подспорьем, забери она меня. На словах все выглядело замечательно, и я хотел поскорее начать ту жизнь, которую мы с мамой нарисовали. Она уезжала, а я мчался к своим друзьям и хвастал им, что очень скоро уеду домой, как сказала мама. В следующий мамин приезд все повторялось в точности. «Уже скоро, Чарли», — говорила мне мать. Я все ждал, но она так и не забрала меня из приюта.

Устав от житья в школе и от напрасного ожидания, я сбежал. Разумеется, я поехал прямиком к маме. Я хотел показать ей, что стал совсем взрослым и могу помогать ей. Я не чувствовал себя виноватым из-за побега. Я был уверен, что мама распахнет мне свои объятия и будет так же рада видеть меня, как я — ее. Она бы отвела меня к судье и сказала ему, что в состоянии позаботиться о нас. Все было бы в порядке. Боже, я витал в облаках! Мать выдала меня, и на следующий день меня вернули в воспитательный дом. Но я перестал быть маленьким мальчиком — слез уже не было. По крайней мере, щеки у меня были сухие. Я не чувствовал ни слабости, ни тошноты, но в то же время знал, что уже не смогу улыбаться и быть счастливым. Горечь переполняла меня, и я узнал, что такое настоящая ненависть.

Возвращение в приют Гибо было пустой тратой бензина и времени. Я сбежал оттуда снова при первой же возможности. Прощай, Гибо. Прощай, мама.

Глава 2

Я выучил урок. Запомнив на всю жизнь, как собственная мать оттолкнула меня и вернула в приют, я решил больше никому не доверять и ни от кого не зависеть. Что же до места, куда я намеревался отправиться, мне казалось, что мои шансы не попасться на глаза полиции будут выше в каком-нибудь крупном городе, чем в небольшом городке. Я остановился на Индианаполисе.

Терр-От и воспитательный дом Гибо находятся примерно в ста шестидесяти милях от Индианаполиса. После побега из приюта я прекрасно понимал, что добираться до места лучше не дорогами и крупными шоссе. Так что я пробирался полями и холмами, стараясь оставаться незамеченным. Иногда я шел по железнодорожным путям и запрыгивал на товарный поезд, чтобы сократить себе путь. Я спал в лесу и под мостами. Встречные бомжи, алкоголики и бродяги давали мне поесть. Для большинства людей все эти отщепенцы одинаковы, но я обнаружил между ними разницу. Бомж — это человек, у которого ничего не осталось, ему может быть настолько лень работать, что он нищенствует. Алкоголик так подсаживается на выпивку, что становится изгоем. Его заботит лишь спиртное и способ его раздобыть. А бродяга оказывается на дороге потому, что сам выбирает эту жизнь. Среди этих людей попадаются честные малые. Они кое-как перебиваются и подрабатывают то там то сям. Зато другие идут на все, чтобы обеспечить себе средства к существованию — красть и обманывать для них так же естественно, как дышать. Я жил и делил пищу с этим людом, пока не добрался до самого Индианаполиса. От новых знакомцев я много чего узнал о выживании без такой роскоши, как дом и разные современные удобства.

В Индианаполисе я спал в переулках между домами и старых сараях. Но однажды мне повезло. Забравшись в бакалейную лавку в поисках еды, под прилавком я наткнулся на коробку из-под сигар, в которую были спрятаны деньги из кассы. Их явно оставили там до утра. Когда я открыл коробку и увидел лежавшие в ней деньги, то подумал: о, да я теперь богат, и мне не нужно больше волноваться даже о том, что надо таскать с собой ворованные продукты. В коробке было немногим больше сотни долларов. Столько денег я в руках еще ни разу не держал. Я снял комнату в каком-то притоне, купил себе одежду, ел сколько влезет и тратил деньги без оглядки на завтрашний день. Через несколько дней я был без гроша и с пустым желудком. Я стал браться за любую работу, которая была мне по силам: подметал улицу перед магазинами, мыл витрины, вычищал мусорные баки, в общем, делал все, за что мог получить хотя бы несколько центов. Вдобавок я воровал все, что попадалось под руку, и продавал украденное кому попало за любую цену. Сомневаюсь, что при такой продаже выручал хотя бы цент с доллара, но мне казалось, что это довольно круто для такого сопливого ребенка, каким я был тогда, и что я потихоньку встаю на ноги. Я не голодал, у меня была комната, и я был сам себе хозяин.