Сестра моя, жизнь - Борис Пастернак

Я сейчас вернулся от вас. Весь стол в розах, остроты и смех и темнота к концу – иллюминованное мороженое, как сказочные домики, плавающие во мраке мимо черно-синих пролетов в сад. А потом желтый зал с синими и голубыми платьями, и Зайкино[9] переодеванье, танец апашей, имитации и много-много номеров с капустника и Летучей мыши… Какая-то легенда, разыгранная лучами пламени в зеркалах, сваями мрака в окнах, твоими прелестными сестрами и Зайкой, и скучной пепельной пошлостью остальных…»

Борис Пастернак– Иде Высоцкой.

Из письма весны 1910

К началу 1912 года переписка с Идой Высоцкой зашла в тупик. Ида становилась чем-то недосягаемо нереальным и далеким, – как писал ей Пастернак:

«…этой тишиной, в которой перестаешь верить в то, что были когда-то весенние школьные дни, – ею довершается все. Боже мой, – все становится темнее и неподвижнее вокруг меня – одну за другою я растерял все свои черты, – теперь и ты, кажется, поставила на мне крест… Ты давно уже перестала отсутствовать и ведешь тот вид наполовину отвлеченного существования (на бумаге письма или в названии местности) – который ничего не знает о жизни…»

Пастернак писал ей, что пора довериться реальности, которая лишена

«…этой страшной опасности: притязательного ожидания оценки… Отчего мы бережемся того, что мы, может быть, ложно назвали миром взрослых, и зачем мы так ищем помощи других, чтобы приковать себя к какой-то загадке, тоже ложно обозначенной нами как „детство“…»

«…Половину 1912 года, весну и лето, я пробыл за границей. Время наших учебных каникул приходится на Западе на летний семестр. Этот семестр я провел в старинном университете города Марбурга…

Марбург – маленький средневековый город. Тогда он насчитывал 29 тысяч жителей. Половину составляли студенты. Он живописно лепится по горе, из которой добыт камень, пошедший на постройку его домов, замка и университета, и утопает в густых садах, темных, как ночь…»

Борис Пастернак.

Из очерка «Люди и положения»

«…Улицы готическими карлицами лепились по крутизнам. Они располагались друг под другом и своими подвалами смотрели за чердаки соседних. Их теснины были заставлены чудесами коробчатого зодчества. Расширяющиеся кверху этажи лежали на выпущенных бревнах и, почти соприкасаясь кровлями, протягивали друг другу руки над мостовой. На них не было тротуаров. Не на всех можно было разойтись…»

«…Сестры „Высоцкие“ проводили лето в Бельгии. Стороной они узнали, что я – в Марбурге. В это время их вызвали на семейный сбор в Берлин. Проездом туда они пожелали меня проведать.

Они остановились в лучшей гостинице городка, в древнейшей его части. Три дня, проведенные с ними неотлучно, были не похожи на мою обычную жизнь, как праздники на будни. Без конца им что-то рассказывая, я упивался их смехом и знаками пониманья случайных окружающих. Я их куда-то водил. Обеих видели вместе со мною на лекциях в университете. Так пришел день их отъезда…

Утром, войдя в гостиницу, я столкнулся с младшей из сестер в коридоре. Взглянув на меня и что-то сообразив, она не здороваясь отступила назад и заперлась у себя в номере. Я прошел к старшей и, страшно волнуясь, сказал, что дальше так продолжаться не может и я прошу ее решить мою судьбу. Нового в этом, кроме одной настоятельности, ничего не было. Она поднялась со стула, пятясь назад перед явностью моего волнения, которое как бы наступало на нее. Вдруг у стены она вспомнила, что есть на свете способ прекратить все это разом, и – отказала мне…»

Борис Пастернак.

Из повести «Охранная грамота»

Марбург

Я вздрагивал. Я загорался и гас.Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, —Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтенВторично родившимся. Каждая малостьЖила и, не ставя меня ни во что,В прощальном значеньи своем подымалась.

Плитняк раскалялся, и улицы лобБыл смугл, и на небо глядел исподлобьяБулыжник, и ветер, как лодочник, гребПо липам. И все это были подобья.

Но, как бы то ни было, я избегалИх взглядов. Я не замечал их приветствий.Я знать ничего не хотел из богатств.Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,Был невыносим мне. Он крался бок о бокИ думал: «Ребячья зазноба. За ним,К несчастью, придется присматривать в оба».

«Шагни, и еще раз», – твердил мне инстинктИ вел меня мудро, как старый схоластик,Чрез девственный непроходимый тростникНагретых деревьев, сирени и страсти.

«Научишься шагом, а после хоть в бег», —Твердил он, и новое солнце с зенитаСмотрело, как сызнова учат ходьбеТуземца планеты на новой планиде.

Одних это все ослепляло. Другим —Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.Копались цыплята в кустах георгин,Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Плыла черепица, и полдень смотрел,Не смаргивая, на кровли. А в МарбургеКто, громко свища, мастерил самострел,Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.

Желтел, облака пожирая, песок.Предгрозье играло бровями кустарника.И небо спекалось, упав на кусокКровоостанавливающей арники.

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,Как трагик в провинции драму Шекспирову,Носил я с собою и знал на зубок,Шатался по городу и репетировал.

Когда я упал пред тобой, охвативТуман этот, лед этот, эту поверхность(Как ты хороша!) – этот вихрь духоты…О чем ты? Опомнись! Пропало… Отвергнут.

Тут жил Мартин Лютер. Там – братья Гримм.Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.И все это помнит и тянется к ним.Все – живо. И все это тоже – подобья.

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ —Полнее прощанья. Все ясно. Мы квиты.Вокзальная сутолока не про нас.Что будет со мною, старинные плиты?

Повсюду портпледы разложит туман,И в обе оконницы вставят по месяцу.Тоска пассажиркой скользнет по томамИ с книжкою на оттоманке поместится.

Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику,Бессонницу знаю. У нас с ней союз.Зачем же я, словно прихода лунатика,Явления мыслей привычных боюсь?

Ведь ночи играть садятся в шахматыСо мной на лунном паркетном полу,Акацией пахнет, и окна распахнуты,И страсть, как свидетель, седеет в углу.

И тополь – король. Я играю с бессонницей.И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.И ночь побеждает, фигуры сторонятся,Я белое утро в лицо узнаю.

1916, 1928, 1945.

«…Мне хочется рассказать тебе, как однажды в Марбурге со всею целостностью и властной простотой первого чувства пробудилось оно во мне, как сказалось оно до того подкупающе ясно, что вся природа этому сочувствовала и на это благословляла – здесь не было пошлых слов и признаний, и это было безотчетно, скоропостижно и лаконично, как здоровье и болезнь, как рождение и смерть. Мне хочется рассказать тебе и про то, как проворонил эту минуту (как известно, она в жизни уже больше не повторяется) глупый и незрелый инстинкт той, которая могла стать обладательницей не только личного счастья, но счастья всей живой природы в этот и в следующие часы, месяцы и, может быть, – годы: потому что в этом ведь только и заключается таинственная прелесть естественности, подавленной ложными человеческими привычками, развратом опытности и развратом морали…»

Борис Пастернак – Леониду Пастернаку.

Из письма мая 1916

Но в те жаркие летние дни и бессонные ночи 1912 года было далеко до такой определенности. Смятенность преодолевалась усиленными занятиями.

«…Когда уехали Ида и Лена, то после двух-трех дней полной покинутости меня стали замечать здесь; я уже говорил в двух семинариях, в одном сошел за знатока Лейбница и мне навязали реферат. Сегодня я давал продолжительные объяснения не без некоторого пафоса о Когеновской логике у Наторпа…[10]. На этой неделе я, значит, открыл шлюзы, и небезуспешно…