Тайна Наполеона - Эдмон Лепеллетье

Наполеон начал водить кончиком пальца по карте, а Лефевр широко раскрывал глаза, напрягал все свое внимание и все-таки ничего не мог вынести из труда гениального инженера Шасслу.

– Ты видишь эту черту? – продолжал Наполеон. – Это песчаный мыс Неерунг, который тянется на протяжении двадцати миль. Здесь нет ни одного здания, ни одного деревца, которые могли бы служить пристанищем. Данциг находится на одну милю от моря и этот мыс соединяет город с портом Кенигсберг. Канал с островом Гользен ведет в открытое море, и вход в него защищен редутами. Как видишь, все это место с трех сторон окружено реками Вислой и Мотлау; тут всюду устроены бастионы; одним словом, мой храбрый Лефевр, Данциг считается неприступным.

Лефевр с серьезным видом покачал головой и повторил:

– Неприступным? Прекрасно!

«На кой черт рассказывает мне все это император? – подумал он. – Что он хочет показать на этой бумажке? Какие-то там линии, точки, черточки направо и налево. Ничего не понимаю».

– Да, Данциг неприступен, – проговорил еще раз Наполеон, потрепав по плечу маршала, – поэтому ты должен взять его.

Лефевр выразил сильнейшее изумление.

– Я должен взять его? – воскликнул он, – Да, да. Мы возьмем его с моими гренадерами.

– Не с твоими гренадерами, а вот с этим, дурачина! – возразил император, показывая на план Шасслу.

Удивление маршала возросло до самой сильной степени. Он смотрел то на план, то на Наполеона и не мог понять, говорит ли император серьезно, или шутит.

«Что это за новость? – думал Лефевр. – С каких это пор города берутся не оружием, а какими-то клочками бумаги? Император хочет, чтобы я взял Данциг, – прекрасно, я пойду на него приступом во главе своих гренадеров; но при чем тут эта бумажка?»

Наполеон искоса поглядывал на старого солдата. Он очень любил Лефевра и считал его самым достойным из своих маршалов, несмотря на то, что тот был очень мало умственно развит. Лефевр сохранил республиканские взгляды и смотрел на империю как на вооруженную республику, причем считал, что управление страной перешло из рук адвокатов к военным. Наполеон слегка побаивался прямого и грубовато-добродушного маршала, а вместе с тем несколько опасался острого язычка жены Лефевра, госпожи Сан-Жень. Давно уже хотелось императору как-нибудь особенно вознаградить и чувство дружбы. Осада Данцига показалась ему весьма прекрасным случаем для этого. Император не строил никаких иллюзий по поводу таланта Лефевра. Он знал, что тот – недостаточно ловкий полководец, а потому решил сам руководить издали атакой, сообразуясь с планом Шасслу. Лефевр должен был исполнять предписание императора и в последнюю минуту, во время натиска, броситься вперед во главе своих гренадеров. Наполеон не сомневался, что Данциг не в состоянии будет устоять перед этими гигантами и отдастся в руки Лефевра.

Маршал обладал здравым смыслом и достаточной скромностью; он боялся, что император преувеличивает его военные способности, и потому попросил поручить это трудное дело кому-нибудь другому, а его послать туда, где нужно открыто драться с врагом.

– Ах ты, глупое животное! – воскликнул Наполеон, ласково теребя Лефевра за ухо. – Я хочу, чтобы именно ты взял Данциг; когда мы вернемся в Париж, у тебя тоже должно быть что-нибудь такое, о чем ты мог бы рассказать в зале сената.

Лефевр поклонился; его лицо сияло радостной гордостью от доверия императора. Наполеон обещал посылать своему маршалу точнейшие инструкции и дать ему в помощь инженера Шасслу и генерала артиллерии Ларибуазьера.

– Я должен сообщить эту приятную новость своей жене, – проговорил Лефевр, откланиваясь императору, – она будет очень счастлива и станет благословлять вас, ваше величество, за вашу доброту ко мне.

– Твоя жена? Мадам Сан-Жень? А ты очень привязан к ней? – пренебрежительно спросил Наполеон.

– Привязан ли я к своей жене? – в величайшем изумлении воскликнул маршал. – Почему вы спрашиваете об этом, ваше величество? Да я и Катрин обожаем друг друга, как самые простые молодые люди. Да, мы друг для друга остались теми же: она – прачка, я – простой сержант. Мы никогда не мечтали, что можем быть при дворе: она в качестве жены маршала, а я – как командующий императорской гвардией. Вы спрашиваете, люблю ли я Катрин. О, ваше величество, для меня существуют лишь три святыни на свете: император, жена и знамя! Я невежествен, учился на медные гроши, но твердо знаю, что должен служить своему императору, любить жену и охранять знамя, которое вы, ваше величество, доверили мне. Эти три вещи я знаю твердо и меня не собьют в них ни Бернадотт, ни ваш Фушэ.

– Хорошо, хорошо, успокойся, старина! – проговорил Наполеон, скрывая под лукавой улыбкой внезапную мысль, которая пришла ему в голову и которую он не считал нужным сейчас высказать. – Я не помешаю тебе приласкать твою жену, когда ты возьмешь Данциг и мы вернемся победителями во всех отношениях. Да, я знаю, что твоя жена, несмотря на грубый язык и вид жандарма, – очень хорошая и достойная женщина. Иногда она… действительно кажется неуместной при моем дворе, но это не важно. Пусть люди втайне смеются на ее счет, но им все-таки придется низко склониться перед нею. Я сумею украсить чепец бывшей прачки таким трофеем, которому позавидуют все.

– Ах, я стараюсь понять, что вы хотите сказать, ваше величество, – пробормотал Лефевр, потирая лоб, как-будто давая возможность мысли легче проникнуть в его голову. – Я стараюсь понять. Вы уже дали мне жезл маршала, а теперь, вероятно, собираетесь вознаградить меня еще чем-нибудь… Скажите, ваше величество, что я должен сделать для того, чтобы заслужить все ваши милости? Прикажите сделать что-нибудь необыкновенное…

– Возьми Данциг! – улыбнулся Наполеон.

– Слушаюсь! – ответил Лефевр.

Затем, отдав честь и поклонившись своему обожаемому императору, маршал быстро вышел из комнаты. Его глаза сверкали, лицо разгорелось; он принял такой торжественно воинственный вид, точно готовился моментально взять приступом город.

– Благородная душа! – пробормотал Наполеон, смотря вслед скрывшемуся Лефевру. – Что за герои – эти солдаты прежнего времени! Но они скоро будут бесполезны; приемы войны меняются; я сам преобразовал ее. Больше не будет Лефевров, а, может быть, не будет и таких людей, как я. Впрочем, поживем – увидим.

Наполеон круто повернулся и взглянул на своих секретарей, которые, вооружившись перьями, внимательно ждали, когда императору угодно будет что-нибудь продиктовать им.

– Пишите, господа! – проговорил Наполеон. – Фэн, напишите письмо Фушэ. «Дорогой министр, я очень недоволен французской академией. Аббат Сикар, принимая кардинала Мори, дурно отозвался о Мирабо. Я не желаю, чтобы в общественном мнении существовало реакционное направление. Прикажите газетам хвалить Мирабо».

Приказав адресовать это письмо министру юстиции, император немедленно занялся другим посланием.

– «Прошу директора оперы, – продиктовал он, – не делать никаких неприятностей машинисту, который обратился ко мне. Этот усердный служака не виноват, что перемена декорации в балете не последовала вовремя. Я не желаю, чтобы бедный машинист стал жертвой случайности; я всегда поддерживаю мелких служащих. Актрисы могут витать или не витать в облаках, но я не допущу, чтобы из-за этого велись интриги».

Император еще коснулся нескольких самых разнообразных вопросов и затем отпустил своих секретарей.

– До свидания, господа, – проговорил он. – Отдохните немного. Завтра мы будем в Потсдаме, а послезавтра войдем в Берлин.

VII

27 октября 1806 года берлинцы присутствовали при грандиозном зрелище, напоминавшем самые торжественные минуты античной жизни. Подобно римским легионам, в столицу вошла великая армия победите.

С самой зари весь город был на ногах. Окна и балконы были усеяны рядами мужчин и женщин. Целое море человеческих голов виднелось повсюду. Аллея, которая вела от Шарлоттенбурга к дворцу короля, тоже была полна народа. Отцы несли на плечах своих детей. Вдоль домов стояли табуреты, скамейки, лестницы, на которые взбиралась публика, желавшая увидеть хоть что-нибудь. Все взоры были устремлены на ворота Шарлоттенбурга, которые были еще закрыты. Двое полицейских отгоняли любопытных, старавшихся поближе пробраться к воротам. Вся эта масса людей разговаривала пониженными голосами; полушепотом передавались известия о необыкновенных подвигах Наполеона, и взрослые мужчины с таким страхом слушали эти рассказы, точно дети, которым рассказывают сказки о разбойниках.

Любопытство и желание видеть поближе великого Наполеона, рассмотреть его черты, манеры, познакомиться с человеком, одержавшим уже сорок побед, заглушали чувства горечи и унижения, которые должны были ощущать все истинные прусские патриоты. У берлинцев было грустное преимущество присутствовать при этой необыкновенной и незабвенной сцене.