Боттичелли - Станислав Зарницкий

Учиться живописи начинают с семи-девяти лет. У этих живописцев все не как у людей — они считают, что, для того чтобы освоить их драгоценное ремесло, нужно учиться не три — пять, как в других профессиях, а целых тринадцать лет! Он не с потолка это взял — собственными ушами слышал от художников из компании святого Луки. Сейчас Сандро пятнадцать лет. Лишь в двадцать восемь он сможет стать мастером, а до этого ему придется быть на побегушках у других. Нет, не дождаться отцу, когда сын достигнет этого звания! Да и возьмется ли кто из известных художников обучать такого переростка? Нет, пятидесяти дукатов в год за его учебу, одежду, еду и спальное место у мастера ему не жалко. Он их найдет — был бы толк. Но вот в этом-то после разговора с ювелиром Мариано уже сомневался. Только после долгих раздумий он решился предпринять последнюю попытку.

Согласие Филипепи отнюдь не означало, что он изменил свое прежнее мнение о живописцах. Несмотря на то что работы у них во Флоренции хватает, живут они бедно. Два года назад, когда Мариано вместе с живописцем Андреа Верроккьо заполнял в магистрате декларацию о налогах, тот сказал ему, что в своей мастерской он не зарабатывает даже на приличные штаны. Художников, что могут безбедно прожить на заработки, во Флоренции можно по пальцам пересчитать. Остальная мелкота даже мастерской снять не может. Объединяются по пять-семь человек, чтобы наскрести денег на помещение, грызут друг друга, словно волки, за мало-мальски выгодный заказ. Разве это дело? Но попробуй объясни все это Сандро — он знай стоит на своем. Господи, за что же такое наказание?

Еще больше, чем бедность живописцев, Филипепи беспокоит их безбожие. То, что они выполняют заказы для церквей и монастырей, ни о чем не говорит. Посмотрите на их алтари — никакой святости. Почти каждый норовит уместить на свои картины побольше изображений богачей и меценатов. Это у них называется «приблизиться к натуре». Какая там натура, просто рассчитывают на благодарность своих покровителей. А верующему человеку что делать? Теперь уж не поймешь, кому молишься в церкви: Богородице или супруге купца Пьетро с соседней улицы. Ладно, раз святые отцы такое безобразие приемлют, то Бог с ним, хотя это и непорядок. А вот с другим примириться никак нельзя: чересчур уж флорентийские живописцы стали увлекаться разными там древностями.

Началось все с архитекторов: при попустительстве Козимо они, словно одержимые, бросились рыскать по руинам в поисках каких-то идеальных пропорций. Потом эта чума заразила и живописцев. Только и слышишь: ах, какая грация в этих греческих статуях! Ах, как это изящно! Еще недавно никакой грации в помине не было, слова такого не знали, а теперь его слышишь на каждом углу. Раньше, если землепашец находил на своем поле мраморного или бронзового идола, то он знал, как с ним нужно поступать: мрамор в яму для обжига извести, бронзу — в тигель. Огонь все очистит. А сейчас? Крестьянин сломя голову несется в город и ищет покупателя, зная, что за такого идола ему дадут большие деньги. Потом вокруг такой находки собираются «знатоки», и опять только и слышно: о, красота! о, грация! Ну ладно, пускай красота. Но Мариано с детства усвоил: все красивое — это западня, приманка дьявола, соблазн и искушение. Плохо придется Сандро, если и он попадет в эту компанию почитателей грации. А ведь это вполне возможно: нравы во Флоренции портятся с каждым днем. Заветы стариков ни во что не ставят.

И потом — надо же додуматься идти в обучение к фра Филиппе! Уже одна мысль о том, что ему придется обратиться к этому человеку с просьбой принять в обучение его сына, приводила Мариано в уныние. У добропорядочных флорентийцев Филиппо Липпи пользовался дурной славой, и их особенно удивляло то, что Козимо покровительствует этому художнику. В городе были известны слова, которые сказал старый Медичи в ответ на упреки, что он защищает этого бывшего монаха: «Фра Филиппо и ему подобные — редкие и высокие таланты, вдохновленные свыше, а не вьючные ослы». Пойди поспорь против этого! Слов нет, конечно, Липпи стоит в ряду первых живописцев Флоренции, но его образ жизни в понимании таких приверженцев старины, как Мариано, оставляет желать лучшего. Возможно, что в рассказах о его любовных похождениях много преувеличений. Но все-таки правдой, как ни верти, остается то, что он любвеобилен сверх меры. Даже спустя десятилетия о его победах над прекрасным полом рассказывали такие истории, перед которыми меркли повествования Боккаччо. Новеллист Маттео Банделло, например, писал следующее: «Художник был выше всякой меры сластолюбив и большой охотник до женщин. Если он встречал женщину, которая ему нравилась, он не останавливался ни перед чем, чтобы овладеть ею. Когда на него находила такая блажь, он или совсем не рисовал, или рисовал очень мало. Однажды фра Филиппо писал картину для Козимо Медичи, которую тот собирался преподнести папе Евгению IV. Козимо заметил, что художник частенько бросает работу и пропадает у женщин, и он велел привести его домой и запереть в большой комнате, чтобы он попусту не тратил времени. Но тот с трудом просидел три дня, а ночью взял ножницы, нарезал из простыни полосы и таким образом вылез из окна, проведя несколько дней в свое удовольствие».

Но даже не это было главным, что смущало Филипепи. В его глазах истинного католика бывший монах фра Филиппо был и оставался богоотступником. Дело в том, что, находясь в городке Прато, где он вместе со своим учеником фра Диаманте расписывал местный собор, Филиппо соблазнил молодую монахиню Лукрецию Бути, которую святые отцы предоставили в его распоряжение, чтобы он написал с нее Деву Марию. В одно прекрасное утро в Прато не обнаружили ни фра Филиппо, ни монахини — они бежали во Флоренцию. Назревал невиданный скандал. Дело нельзя было замять, так как в него вмешались родственники Лукреции, требовавшие самых суровых мер. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Козимо не добился от папы Пия II освобождения фра Филиппо и его монашки от данного ими обета. Они поженились, и в 1457 году у них родился сын, которого назвали Филиппино.

Несмотря на благополучный исход всей этой авантюры, в глазах верующих фра Филиппо так и не восстановил своей репутации. Он был отнесен к числу тех людей, от общения с которыми обыватели предпочитали воздерживаться.

И Филипепи в числе многих считал, что именно такие, с позволения сказать, священнослужители подрывают устои церкви и превращают ее слуг в посмешище. Недаром ведь авторитет церкви пал так низко, что дальше некуда — над ней открыто издеваются не только модные литераторы вроде того же Боккаччо, но и бродячие комедианты. Поведение таких монахов достойно самого сурового осуждения. Да и чего еще можно ожидать, если многие во Флоренции сбиты с толку рассуждениями о свободе! Не то было раньше, когда свято соблюдались традиции отцов, когда боялись греха и дорожили добродетелями. В том мире, в котором жил Мариано, пока еще не растеряли прежних моральных принципов. И как только могла прийти Сандро такая сумасбродная мысль? Мариано, как мог, оберегал сына от соприкосновения с этим развратным миром, и имеет ли он теперь право собственными руками толкать его в ловушку, расставленную дьяволом?